Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян Страница 49

поднял глаза и увидел, что остался в одиночестве: человек с головой коня исчез без следа, как будто его никогда не было. Рассказчик огляделся по сторонам, подождал; закурил трубку и несколько раз постучал кончиками пальцев по полу. Вспомнил, что раздавил своего друга-таракана. Им овладела ужасная меланхолия, и он замер, будто прикованный к месту, до утра курил и глядел в пустоту, напряженно размышляя о необъятности Всего, аккуратно завернутого в куцее Ничто.

* * *

На следующий день, обходя конюшни на юге Инфими, он подслушал сплетни, передававшиеся из уст в уста: дескать, в Прими что-то случилось, что-то немыслимое, такое, о чем трудно рассказать и во что трудно поверить. Он не посмел никого расспрашивать и, едва закончив работу, зашел в первую попавшуюся таверну, где стал ждать, пока соберутся пьянчуги и, несомненно, начнут болтать о всяких былях и небылицах – Алеку надеялся, что среди былей, а то и среди небылиц, окажется и загадочный случай в самом сердце Альрауны. Ему не пришлось ждать долго: в корчму ворвалась компания широкоплечих работяг с потрескавшимися ладонями, шумных и уже в изрядном подпитии, заняла столик в углу и потребовала чего-нибудь выпить и закусить. Тотчас же они заговорили о том, что узнали от своих баб – а их бабы узнали от других баб из Медии, которые, несомненно, узнали от баб из Прими – о напечатанной в «Приходском вестнике» центрального округа истории про дочь булочника, которая уснула вечером и утром не проснулась, как бы ее ни тянули за волосы, сколько бы пощечин ей ни отвешивали. Дескать, она спала уже двое суток, и все эти доктора, лекари и аптекари, ну вся медицинская шайка, вместе с негодяями из Совета старейшин и Городского совета, копошились вокруг нее и не знали ни причины, по которой она спала беспробудным сном, ни лекарства, коим можно было бы ее напичкать. Алеку со стуком опустил кружку, и все уставились на него; он выскочил на улицу и побежал к себе на чердак, где потом весь день бродил среди мебели, накрытой простынями, массируя лоб и виски, щелкая пальцами, бормоча и размышляя, думая о том, что услышал в таверне.

Он не заметил, когда наступила тьма, но, увидев себя окруженным тьмой, начал звать человека с головой коня, выкрикивать все его мыслимые и немыслимые имена, однако тварь не появилась. Он отправился собирать ночные горшки на юге Медии и несколько часов после прихода ночи стучался в разные двери, думая об истории человека с головой коня. Затем, опорожняя бочку в одну из привычных выгребных ям, как будто увидел внизу что-то, очертания лица, встроенные в архитектуру дерьма, но это была всего лишь галлюцинация, ибо его концовки всегда тонули, без вариантов; бояться нечего. И все-таки он боялся.

Ночь Алеку провел один на чердаке, человек с головой коня не пришел. Утром сразу же вышел на Страда-Маре, покинул Инфими и пересек Медии от ворот до ворот, вошел в Прими и нацелился на площадь Анелиды. По дороге посматривал туда-сюда и видел, как сдвигаются головы, сближаются уши и рты, прижимаются к губам ладони – Алеку казалось, что все говорят об одном и том же, и хотя писатель не слышал, о чем шепчутся горожане, он подозревал, что весть о дочери булочника все еще передается, будто срамной недуг, из уст в уста, курсируя из Прими в Инфими и обратно.

Алеку подошел к жандарму. Поздоровался и спросил, нет ли у него с собой «Приходского вестника».

– Вчерашнего или сегодняшнего? – спросил тот.

– Как это, – растерялся Алеку, – его и вчера, и сегодня напечатали?

– Ну да, – подтвердил жандарм, – впервые в жизни такое вижу, но такие нынче времена, вот и напечатали утром свежий выпуск.

Он вынул листок из нагрудного кармана и, прежде чем вручить его Алеку, поинтересовался, есть ли у него дома юные дочери. Алеку помотал головой и взял газету.

В отличие от обычных выпусков, это была скорее листовка с единственной заметкой, набранной плотным шрифтом, ни некрологов, ни рождений, просто полоса с рассказом о том, что еще одна девица уснула беспробудным сном и весь медицинский корпус при поддержке и благодаря настоянию Совета старейшин и Городского совета делает все возможное, дабы измыслить лечение в кратчайшие сроки. До той поры, говорилось в «Вестнике», жителям не рекомендуется покидать Альрауну с целью переселиться в загородные усадьбы или еще куда-то, пока не обнаружат причину болезни – если это и впрямь болезнь, – дабы избежать ее распространения.

Алеку огляделся и понял, что на площади Анелиды людей меньше обычного и вид у них подавленный. Алеку вернул жандарму «Вестник» и спросил, есть ли у него дочери. Жандарм покачал головой.

– Пацан, – сказал он.

Алеку ничего не ответил и ушел.

Писатель провел день и вечер крайне непривычным для себя образом: он ходил по улочкам на юге Инфими, из корчмы в корчму, заговаривал с людьми, вел себя как симпатичный болтливый шут, был вежлив и всем пожимал руки. Превращение оказалось болезненным, и он неоднократно сам себе жаловался, до чего же нелегко нравиться незнакомцам, чтобы выудить у них какие-нибудь идеи или новости о спящих девицах из Прими. Так или иначе, часы сменяли друг друга, и немногие, очень немногие сумели ему хоть что-то рассказать про юниц да и просто поддержать осмысленную беседу. Или они что-то знали, но плевать хотели на спящих невинных дев; или им было не все равно, однако они ничегошеньки не знали. После четырех кабаков и шести порций пива Алеку вышел из подземного мира с единственной ценной зацепкой: первую уснувшую звали Клара Гундиш, и она была дочерью булочника из Прими. Когда стемнело, Алеку вернулся на свой чердак и погрузился в размышления. С крыши он наблюдал, как окраины сдаются под натиском ночи – кирпич за кирпичом, черепица за черепицей – и понемногу огоньки сальных свечей встревают в монотонную песню тьмы.

Алеку разжег трубку и курил, пока не захмелел. Вернувшись на чердак, попытался родить историю, хотя бы ерундовую, одновременно постукивая по виску основанием правой ладони и левой рукой лаская обмякший пенис и трепещущую мошонку. Тщетно. Ни с того ни с сего ему захотелось плакать, и он устыдился; потом стал звать человека с головой коня. Кричал, никого не видя, требовал все объяснить, показаться и поведать без обиняков, какова цель этого безумия. Снизу постучали в потолок, и Алеку замолчал. Он ничего не понимал; пытаясь успокоиться, он молча прокрутил перед внутренним взором весь спектакль последних месяцев, на протяжении которых