Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль Страница 34

Поскольку все поспешили на помощь жертве, я вынужден был тоже принять участие в спасении несчастного. Я закричал Сервусу:

– Мой меч! Скорее!

Речь шла не о доблести, а о чести: если бы я не присоединился к спасателям, я потерял бы уважение этих людей, если только они ко мне его питали.

Мы находились слишком далеко от Логовища Мантикоры и Узбааля, и наши усилия оказались тщетными. Никому не удалось бы выжить после такого нападения: три ряда остроконечных зубов терзали голову бедняги. Больше всего, Прозерпина, мне запомнились повадки этого существа, его разумный взгляд. Когда чудовище увидело группу разъяренных людей, готовых на него напасть, оно ничуть не испугалось. Вовсе нет. Сначала оно замерло, словно пересчитывая нас и оценивая наши силы. Глаза этого существа были вдвое больше человеческих, и в его взгляде можно было прочитать одновременно и ненависть, и досаду на неожиданную помеху. Но ужаснее всего была его пасть: темная дыра без губ, из которой сочилась кровь. Чудовище растянуло свои челюсти, как это делают змеи, и, несмотря на разделявшее нас расстояние, мы смогли разглядеть на них по три ряда зубов. После этого с медлительностью, свойственной только царям и котам, оно погрузилось в Логовище Мантикоры, и мы потеряли его из виду.

Когда мы подбежали, Узбааль был уже мертв: чудовище раздробило ему голову своими клыками. Его товарищи зарыдали в голос, а братья Палузи принялись проклинать небо и землю и призывать своего бога Баала.

И тут я заметил, что снова совершил глупейшую ошибку, недостойную воина: при всем желании мне не удалось бы даже как следует замахнуться своим мечом, потому что в спешке я схватил его вместе с точильным камнем на конце клинка.

Вот так, дорогая Прозерпина, и произошло наше первое столкновение с тектоном, или тектоником.

6

В тот же день, когда на землю спустились нежные сумерки, братья Палузи со своими охотниками сложили погребальный костер, для которого не пожалели дров, чтобы придать тело Узбааля огню. Они не могли никаким иным способом воздать почести погибшему товарищу, потому что в этом затерянном в пустыне месте в достатке можно было найти только сухие стволы.

Потом они положили труп на погребальный костер, прикрыв его лицо лоскутом тонкой ткани, чтобы скрыть от глаз страшную рану, и рядом с покойным поместили все его пожитки. Этот скарб был так скуден, невероятно скуден, что у меня сжалось сердце. Костер разожгли, как только стало темнеть. В тех краях, Прозерпина, закаты невероятно яркие, потому что на забытых окраинах света все краски более насыщенны, чем обычно: синие и алые языки пламени плясали на фоне лилового неба, раскинувшегося над нами до самого горизонта. Пока огонь пожирал труп покойного, охотники плакали и посыпали свои головы пригоршнями земли.

Ситир сидела на валуне немного поодаль в позе лягушки: ее руки опирались на камень между раздвинутыми ногами. Невозможно было понять, что она испытывает – сострадание или любопытство.

– Это я во всем виноват! – крикнул Адад, когда от костра остался только пепел, и поспешил спрятаться в свою маленькую палатку из козлиной кожи.

То, что случилось потом, Прозерпина, меня чрезвычайно удивило и восхитило, потому что в Риме малейшая ошибка, слабость или оплошность магистрата немедленно использовались его соперниками, чтобы осудить его, сместить с поста и затем занять его место, – и не имело значения, был ли он виноват на самом деле. Так вот, поведение этих пунийских охотников гораздо более походило на манеры воинов македонской армии. Они все вместе подбежали ко входу в палатку из козлиной кожи и стали умолять Адада выйти оттуда, уверяя его, что никакой вины на нем нет. (Одним из самых уважаемых героев в мире до Конца Света, Прозерпина, был греческий царь, некий Александр, который, поспорив со своим другом во время очередной попойки, нечаянно его убил. Терзаемый угрызениями совести, он скрылся в своей палатке и вышел оттуда, только когда его войско этого потребовало.)

Как я уже сказал, Прозерпина, среди нас, римских патрициев, считавших себя самыми лучшими из всех людей, было принято свергать сильнейшего – независимо от того, оправдывали это обстоятельства или нет, – едва представлялась такая возможность. А эти люди сочетали в себе три качества, презираемые римскими патрициями: они были бедняками, плебеями и провинциалами. И однако, они проявили гораздо больше благородства, чем мы, потому что обращались с суфетом, которому дали право командовать собой, как с другом. Внутрь палатки вошел только Бальтазар, потому что он был братом Адада и потому что больше бы там никто не поместился, но остальные не ушли, а стояли на месте, словно боль объединила их сильнее, чем кровные узы.

Как бы то ни было, я начинал понимать, что жители Африки уделяют больше времени переживаниям, связанным с болью и страстями, и, когда наступила ночь, решил уединиться в своем паланкине. По пути туда я прошел мимо невысокого камня, с которого Ситир наблюдала за пунийцами: в ее взгляде по-прежнему сквозила грусть.

– Если ты читаешь чувства людей, как простые смертные читают книги, тебе, наверное, эта сцена доставляет большое удовольствие, – ехидно сказал я.

Она мне не ответила. И, по правде говоря, даже не посмотрела в мою сторону.

* * *

На следующий день Адад упрямо не желал покидать свою палатку: он прятал голову под тонким покрывалом и был глух к просьбам и доводам своего брата и охотников, которые хотели, чтобы он вышел и продолжил возглавлять всю группу.

Мое терпение иссякало. Без искусства братьев Палузи поймать зверя не представлялось возможным, а я по-прежнему хотел предстать победителем перед отцом (и для этого воспользоваться плодами чужого труда). Если вместо простой пантеры мне удалось бы предъявить доселе не известное никому существо, мой успех был бы еще значительнее. Однако, пока Адад страдал в своей палатке, его брат Бальтазар, обладавший вспыльчивым характером, выбежал наружу и начал ругаться и кричать: он в ярости клялся Баалу убить чудовище и в подтверждение клятвы ранил себе кинжалом руки. Ты, конечно, понимаешь, Прозерпина, мне вовсе не хотелось, чтобы Бальтазар из жажды мести нарушил наш договор и провалил совместную деловую операцию.

– Подумай хорошенько! За труп тебе никто гроша не заплатит, – пытался отговорить его я. – А вдобавок у нас нет с собой соляного раствора, чтобы сохранить тело, и когда мы доберемся до Утики, наше чудовище превратится просто в груду тухлого мяса.

– Дело уже не в деньгах! – орал Бальтазар. – Мы убьем этого зверя, кем бы он ни