Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль Страница 20

разом заорал и подпрыгнул, а потом помчался к дверям. Чтобы удержать его, понадобилось множество рук – он отказывался подчиниться, визжал, ругался и брыкался как сумасшедший. На жалкой тряпке, прикрывавшей его срамное место, появилось мокрое пятно. Бедняга так бился, что я даже испугался, не причинит ли он себе какого-нибудь увечья. Ситир, наверное, пришла в голову та же самая мысль, потому что она подошла к пастуху и совершенно спокойно надавила своими железными пальцами на его шею. Куал тут же потерял сознание и погрузился в сладкое забытье.

– Что вы на меня уставились? – закричал я. – Захотели отведать моего кнута? Вперед!

* * *

Я никогда не буду утверждать, что путешествие в паланкине может доставлять удовольствие, но, пожалуй, это наименее обременительный вид транспорта. Я мог лежать на очень мягком матрасе, пока носильщики шагали размеренным шагом и по ровной дороге, и на крутых подъемах или спусках. Полог защищал меня от непогоды, а боковые занавеси были двойными: одни из тюля, а другие, плотные, из шерсти. Если я хотел наслаждаться солнечным светом, то закрывал только первые, а если меня одолевал сон, то задергивал вторые и спал в полумраке. Обычно я держал занавеси открытыми, хотя сельский провинциальный пейзаж не волновал меня и не вызывал восхищения. Сервус, Ситир и Куал шли пешком перед паланкином.

Какое ужасное место и какая жара! Самым необходимым оружием оказался веер. И вот досада – по возвращении в Рим я даже не смогу рассказать Кудряшу, что побывал в настоящей пустыне, с дюнами и пальмами. Нет. Рабы наместника уже предупредили меня, что местные жители называли пустыней любое место за городом, и эти пустоши были скучны, некрасивы и даже отдаленно не напоминали то, что мы, римляне, называем настоящей пустыней. Вокруг виднелись только колючки, сухая почва, какие-то кустики без цветов и русла умерших рек.

– Мне твои мысли известны, – закричал я с высот своего удобного паланкина, обращаясь к Куалу. – Ты хочешь сбежать от меня при первой же возможности. Но смотри, кто идет рядом с тобой: это ахия. Если ты сбежишь, я прикажу ей отправиться вдогонку и поймать тебя. А сам знаешь: ахии неустанны и непобедимы, как Ахиллес[24]. И к тому же они чуют страх издалека лучше любого волка. Она поймает тебя и приведет ко мне. А я тебя предупреждаю: за каждую попытку побега тебе по моему приказу отрубят один палец ноги.

На этой африканской дороге, раскаленной солнцем, обнаженное тело Ситир казалось еще прекраснее: гладкая кожа обтягивала упругие мышцы, а ягодицы казались твердыми, как мрамор.

Мы двигались вперед спокойно и размеренно, пока не оказались на перепутье. Куал рассказал нам, что левая дорога ведет прямо к Карфагену[25]. Карфаген! Любой римский школьник слышал тысячи историй об этом городе, о его великих людях и о его ужасном конце. Менее двух поколений назад мы их уничтожили, и я не смог удержаться от искушения бросить быстрый взгляд на знаменитые развалины. Я сказал себе, что благодаря этой экскурсии, по крайней мере, смогу поведать что-то интересное Кудряшу, когда вернусь в Рим.

Именно поэтому мы и добрались до руин древнего города Карфагена. Навстречу нам вышли единственные его обитатели – тощие и боязливые псы, передвигавшиеся медленно, опустив морды к земле. Я хотел пройти по развалинам один, поэтому, увидев, что Ситир следует за мной, хотел было остановить ее:

– Тебе незачем идти, – кроме лемуров карфагенян, мне ничего здесь не грозит, а я в них не верю.

Римляне, Прозерпина, считали, что лемуры – это призраки наших предков. Однако Ситир хотела войти в Карфаген не для того, чтобы меня охранять.

– Я иду туда не ради тебя, птенчик, а ради самой себя.

Она тоже хотела созерцать огромный город, лежавший в развалинах, поэтому мы углубились в его улицы вместе.

Карфаген уже почти целый век представлял собой труп города. Я следовал по его мертвым улицам, желая испытать при виде этого пейзажа одновременно страдание и восторг. Мы с Ситир поднимались по абсолютно пустынным проспектам, кружили среди остатков стен, сложенных из белесых, как прокисшее молоко, камней. Наконец мы оказались на холме, самой высокой точке Карфагена, где стоял храм их верховного божества Баала[26]. От здания осталось только несколько полуразрушенных облезлых колонн, что некогда поддерживали его своды. Мы посмотрели в сторону моря. Даже сейчас, сто лет спустя, можно было различить округлые очертания знаменитого искусственного порта. Но больше здесь ничего не сохранилось. И ужас охватил нас, когда мы обернулись и посмотрели на сушу: до самого горизонта простирались развалины, развалины и снова развалины.

Я не в состоянии, Прозерпина, описать здесь всю печаль и уныние, охватившие меня при виде останков Карфагена. Мы стояли посередине когда-то великого города, который представал сейчас перед нами в виде огромного кладбища камней, потому что подвергся полному, кардинальному разрушению. Лежали в руинах самые толстые его стены и самые высокие храмы, все кровли рухнули. Оставались только фундаменты зданий, тысячи разрушенных стен и груды обломков. И над этими руинами царила тишина: не было слышно ни одной птицы, ни одного насекомого. Среди камней обычно находят себе убежище ящерицы и прочие мелкие твари, но здесь, в Карфагене, не было даже их: ни одно существо не двигалось здесь и не подавало признаков жизни. Я вздрогнул от ужаса. И Ситир тоже: ее гладкая кожа, на которой не было ни единого волоска, покрылась мурашками.

Карфаген, стоявший в бухте, обладал великолепным портом, несравненно лучшим, чем остальные на том побережье, поэтому вскоре после разрушения города Сенат распорядился на самом берегу на основе разрушенных зданий построить римскую колонию. Любому сразу станет ясно, что этот шаг, кощунственный и зловещий, ни к чему хорошему привести не мог. Лемуры карфагенян не давали покоя пришельцам-римлянам: вокруг них вились невидимые пчелы и больно жалили; сколько бы жидкости они ни пили, жажда не оставляла их никогда; половина детей в новом поселении рождались без рук или без ног, а остальные – без век. В смятении новые обитатели вскоре оставили город, и дома римлян быстро превратились в развалины, подобные руинам Карфагена. По правде говоря, когда мы с Ситир обозревали городские развалины, нам не удалось отличить римской части от карфагенской. Я, Прозерпина, вообще-то, не верю в лемуров, но в этом случае мне не остается ничего другого, как в них уверовать.

Начался дождь. Его редкие и тяжелые капли стучали по раскаленным камням, запахло влажной пылью. Вода несла земле облегчение после жары, но нам стало тоскливее: мокрые