Царица Шаммурамат. Полёт голубки (СИ) - Львофф Юлия Страница 75

Пиршественный зал в доме царского казначея был украшен ковром из шёлка с изображённым на нём великолепным садом: цветы, плоды и кусты были выполнены золотым шитьём и нитками драгоценных камней. Резные цветочные рельефы покрывали стены, высокие — до потолка — двери были облицованы серебром. С колонн и потолочных балок свисали гирлянды цветов, перевитые разноцветными лентами. В дыму возжённых курильниц не сразу можно было разглядеть столы, уставленные блюдами с разнообразными яствами, кувшинами, чашами. Куски льда, который доставлялся с северных гор для охлаждения напитков, таяли на серебряных подносах. В воздухе витал запах цветов и благовоний.

Перед началом пира состоялась закрытая брачная церемония в присутствии жрецов Бабы — богини глубокой древности, которая покровительствовала семейному благополучию. Жрецы Шамаша, бога правосудия, наделили новый супружеский союз статусом законности. Жених и невеста, держась за руки, опустились в начертанный жрецами магический круг, оберегающий от порчи и дурного глаза. Стоя на коленях с поднятыми вверх руками, новобрачные вместе с молитвой богам произнесли клятву вместе хранить семейный очаг от невзгод и всякого зла.

Ану-син держала себя с изящной непринуждённостью, чего требовал от женщины благородного происхождения хороший тон и что далось ей не без труда. Хотя она обладала горделивым видом, а за время пребывания в сане храмовой сангу и затем энту научилась величественным манерам, в ней по-прежнему жила девочка родом из глухого алу. В душе Ану-син была смущена, сознавая всю значительность своей новой роли; она понимала, что от этой свадьбы и от того, как она себя на ней покажет, зависела не только её собственная судьба, но и будущее Аккада.

Наконец чета новобрачных проследовала к креслам с высокими спинками, установленными у самого длинного стола; под ноги Ану-син поставили скамеечку из кедрового дерева, инкрустированную слоновой костью. Справа от них расположились вельможи, царские чиновники и прочие представители знати; слева, образуя своими пёстрыми одеждами разноцветную полосу, сидели их жёны. Во главе стола, с противоположной от жениха и невесты стороны, восседал в кресле в виде трона царь Нин. По традиции, если в пиршестве принимал участие царь, он первым усаживался за стол, и именно с него начиналась раздача блюд.

Пир при свете факелов и звуках арф должен был длиться всю ночь. Гул толпы, смех, застольные здравицы раздавались громче прежнего. И, наконец, наступил тот момент, о котором Оннес говорил Ану-син перед свадьбой.

Стараясь не привлекать к себе внимание, Ану-син покинула пиршественный зал, за дверями которого её уже ждали служанки. Всё было готово для представления: служанки помогли своей госпоже переодеться, губками, пропитанными терпкими маслами, освежили её кожу, напоили тёплым козьим молоком с травами, сок которых смягчал горло подобно чудодейственному бальзаму.

Наконец полы занавеса на дверях раздвинулись — и перед пирующими появилась Ану-син.

Грудь её была стянута лифом переливчатого радужного цвета, обшитого струящейся бахромой; под прозрачной тканью четырёхугольного куска, схваченного набедренным поясом, сладостным намёком угадывалась нежная юность её девического тела. Под розовой кисеёй вуали, пришитой к маленькой круглой шапочке, можно было различить изогнутые линии её чёрных шёлковых бровей, серебристо-зелёные тени на веках, чувственные ярко-алые карминные губы.

Гости приветствовали Ану-син восторженными возгласами. Теперь она должна была исполнить ту просьбу, о которой ей говорил Оннес. И она начала с пения: это была песнь во славу возлюбленного Иштар, которую во время весеннего праздника Таммуза исполняли жрицы-надитум. Она запела:

— Он взошёл; он распустился; / Он побег, взращённый при водах. / Он тот, желанный моему лону. / Мой сокровенный сад в полях, / Мой колос, высший в борозде, / Мой яблони ствол, что весь плодоносит. / Он побег, взращённый при водах. / Мой сладкий мужчина, слаще мёда всегда услаждает меня. / Господин мой, слаще мёда богов, / Он тот, желанный лону моему. / Рука его — мёд, ступня его — мёд, / Всегда услаждает меня. / Мой алчущий пылкий ласкатель телес, / Мой нежный ласкатель уступчивых бёдер, / Он тот, желанный лону моему. / Он побег, взращённый при водах.

Царь, который, несмотря на свой воинственный нрав, любил лирические песни, взволнованно слушал, как красивая молодая женщина пела свои радостные, полные чувственности стихи. Он восторженно смотрел на певунью, ловя с её уст каждое слово, и шевелил губами, повторяя за ней слова из песни. Нежный и сильный девичий голос катился, как чистый кристальный поток, и сердце царя трепетало и замирало — от восхищения и сладостного возбуждения.

Последний звук оборвался словно тоненькая паутинка, но серебряное эхо ещё звонко катилось по пиршественному залу. И едва оно замерло под сводами потолка, как Ану-син, сделав знак музыкантам, стала танцевать.

Под мелодию, которая то замедлялась, то нарастала, танцовщица совершала змеящиеся волнообразные движения рук, бёдер, живота; она то кружила, как будто совсем не касаясь ступнями пола, то передвигалась по залу лёгкой скользящей поступью. Это было захватывающее зрелище: тело девушки казалось таким изящным и гибким, точно в нём совсем не было костей. В какой-то миг она приблизилась к столу, за которым восседал царь, и, взмахнув руками, вдруг протянула их к Нину, как будто призывала его к себе. При этом она не переставала вращать бёдрами и вздрагивать грудями, стоя на одних лишь кончиках пальцев.

Ану-син ясно видела перед собой царя Нина, владыку Ассирии и повелителя мира, невысокого, приземистого человека, видела его бычью шею, широкие плечи. Уже немолодой, но по-прежнему пышущий силой, с алчным блеском в чёрных глазах под широкими дугоообразными бровями, с мускулистыми руками, покоившимися на подлокотниках кресла, — таким предстал ассирийский лев перед Ану-син.

Мгновение Ану-син смотрела на царя — и он смотрел на неё.

Затем она принялась кружить перед столом с бешеной быстротой; от её рук, ног, бёдер точно исходили волны душистого тепла, которые окутывали людей, обволакивали неземной негой и заставляли замирать в любовном томлении.

Но вот танец снова изменился. Теперь это был откровенный призыв к утолению сладострастного желания, к совершению таинства любви, жаждущей удовлетворения. Полузакрыв глаза, Ану-син выгибалась дугой, вздрагивала грудями, ласкала себя, издавала тихие стоны и, казалось, задыхалась от изнеможения.

Красноречивые выразительные движения танцовщицы никого не могли оставить равнодушным — у зрителей дух захватывало от восторга.

Шамхат, аккадская наложница царя, лучше остальных могла оценить чарующую красоту танца. Но не восхищение, а тревогу возбуждал он в ней. Она смотрела на лицо Нина, которое с ужасающей ясностью отражало все его желания. И сейчас оно отражало вожделение, неприкрытую жажду обладания, ту безудержную похоть, которая по своей силе не уступала его стремлению покорять народы и властвовать над ними.

Окружённая придворными женщинами из своей свиты, Шамхат сидела в кресле очень прямо, почти надменно, как полагалось, пожалуй, лишь главной жене царя. О том, что её мучил давний недуг, выдавал сухой кашель, который она с трудом сдерживала, а из-под вуали на расшитое каменьями платье временами осыпались румяна и белила, которыми она скрывала измождённое болезненными приступами лицо.

Любимая наложница царя, некогда затмившая его главную жену и мать наследника, разглядывала Ану-син внимательными глазами, от которых не укрылся бы никакой изъян. Женское чутьё, обострённое в многочисленных дворцовых интригах, отточенное в искусстве устранения соперниц, подсказывало ей, что избранница казначея опасна. Нужно было найти какой-нибудь предлог, чтобы как можно скорее выпроводить Оннеса из Ниневии вместе с его молодой женой. Устранить возможную соперницу до того, как царь пожелает призвать её в свои покои…

А царь тем временем упивался созерцанием Ану-син.