Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ Страница 57

…Сир Вран возвращался с дружеской пирушки. И сам он, и его товарищи, и слуги, их сопровождавшие, — все были изрядно навеселе, и тут перед ними предстала картина поистине дрянная, так что они остановили коней и начали совещаться. Следовало решить, как поступить, покуда разбойники не заметили чужаков.

Четверо оборванцев, все — с широкими плечами и крепкими волосатыми ручищами, — обступили одинокого человека, угрожая ему. Еще один бандит, с широкой черной бородой, стоял чуть поодаль и с ухмылкой наблюдал за происходящим. Было очевидно, что те четверо будут издеваться над путником до тех пор, покуда чернобородому не надоест этим любоваться, и вот тогда-то они попросту прикончат беднягу и заберут его ослика и всю поклажу.

— Гляди ты, — кричал с хохотом один из разбойников, — это же враг самого Господа Христа! Куда это он направляется?

— Куда бы он ни шел, а этими вещицами ему заплатили за предательство, — сказал с деланной серьезностью другой.

Тут они начали толкаться локтями, и посмеиваться, и говорить о своем благочестии, причем явно передразнивали какого-то захожего проповедника, из тех, что умеют ладно складывать слова и читают проповеди за деньги.

— Будем плакать и каяться! — орали они. — Прольем слезы!

— Лучше прольем вино, — предложил третий из них, с густыми, почти совершенно белыми волосами и красивым, но пустым и глупым лицом.

Это предложение вызвало общий восторг, они схватили бутыль из рук белобрысого и начали пить, вырывая ее друг у друга, обливаясь и нарочно брызгая на свою жертву.

Наконец чернобородый прокричал:

— Довольно! Тащите его к этому дереву — сделаем с ним то, что сам он сделал с Господом Христом!

— У нас нет гвоздей, — заметил один из разбойников.

А тот, что был постарше прочих, сказал:

— Не беда: я остругаю веточки, так что они вполне смогут заменить гвозди. Подвесим его!

Трое гуляк переглянулись.

— Это еврей, — прошептал один из приятелей сира Врана. — Они собираются ограбить и замучить еврея.

— Вижу, — отозвался сир Вран и прикусил губу.

Третий их товарищ решительно сказал:

— Я ухожу.

— Вы не можете так поступить! — возразил ему сир Вран.

Тот пожал плечами.

— Помогать разбойникам — против моей чести, а помешать им расправиться с иудой — против моей совести.

Второй поддержал его, и вместе они удалились, а за ними ушли и их люди; сир Вран остался один, потому что собственного слуги у него не было — из троих он был самым бедным…

— Неужели он один напал на пятерых? — переспросил сир Ив, который все это время внимал рассказу, затаив дыхание. И хоть сам Мелхиседек сидел сейчас перед ним, живой и здоровый, а все же сердце у Ива замирало: что если Врану все же не удалось спасти беднягу?

…Да, отважный сир Вран обнажил меч и, хоть и был изрядно пьян, набросился на негодяев. Двоих он зарубил сразу, еще один обратился в бегство, а четвертый упал, и сир Вран тяжело ранил его. Оставался предводитель разбойников, самый опасный из всех, и уж он-то успел обнажить меч.

Пленник, привязанный к дереву, смотрел за происходящим некоторое время, а после закрыл глаза и положился на волю судьбы. Он не привык к тому, чтобы за него заступались, разве что христианам что-то требовалось от богатого еврея.

Но сир Вран, как казалось, был не таков: он просто ринулся в битву очертя голову.

Предводитель разбойников оказался опасным противником, и меч у него был длинный, так что Врану пришлось непросто. Все его удары разбойник отбивал с такой легкостью, словно их наносил ребенок, а вот когда сам негодяй переходил в атаку, Вран подвергался серьезной опасности…

— В конце концов сир Вран все же одолел его, — заключил Мелхиседек и почему-то отвел глаза.

«Странно, — подумал сир Ив, — вот и мой дядя тоже иногда так смотрит: как будто прямо на тебя, а на самом деле куда-то в сторону… Должно быть, научился этому у еврея».

Мальчик вздохнул и вытер слезы.

— Я всегда волнуюсь, когда слышу истории о человеческом благородстве, — признался он. — Но сегодняшняя превзошла все. Обычно я читаю о таких поступках в книгах, а вы рассказали мне о человеке, которого я знаю лично и люблю.

Мелхиседек посмотрел на молодого сеньора так, словно еврея удивляло каждое из произнесенных им слов.

— Стало быть, вы очень любите своего дядю? — переспросил он.

Ив кивнул и простодушно добавил:

— Да разве может быть иначе?

Мелхиседек раскрыл ладонь и показал ее Иву:

— Видите след? Они все-таки успели пробить мне одну руку…

Ив вздохнул:

— Сдается мне, вы хороший человек, и мне очень жаль, что вы не спасетесь, потому что ваша вера ложна. Впрочем, это не мне судить и решать, так что располагайтесь в моем замке как вам будет угодно…

И он быстро вышел, чтобы отдать надлежащие распоряжения.

Несмотря на искреннюю заботу, проявленную юношей, Мелхиседеку было неуютно в Керморване: ему постоянно чудилось, что за ним кто-то следит. Самый воздух был здесь пропитан опасностью, тем более неприятной, что Мелхиседек никак не мог определить ее источник.

После трапезы, которую ему принесли прямо в комнаты, дабы господа не были вынуждены сидеть с ним за одним столом, Мелхиседек собрался было устраиваться на ночлег, как вдруг почувствовал, что поблизости кто-то есть. На сей раз ощущение было слишком сильным, чтобы и дальше не обращать на него внимания, и Мелхиседек медленно обошел всю комнату, заглядывая во все углы и отодвигая все занавеси.

Когда он обернулся, то увидел стоящего посреди комнаты человека. Мелхиседек готов был поклясться в том, что еще мгновение назад здесь никого не было.

Человек этот был немолод, с мясистым красным лицом.

— Я Эсперанс, — буркнул он, не тратя лишних слов на объяснения. — Сядь. — Он кивнул, показывая на плоскую крышку сундука с грубо вырезанным лиственным узором.

Еврейский торговец повиновался.

— Что ты там наплел сиру Иву? — спросил Эсперанс.

— Поведал ему чистую правду… — пробормотал еврей, опуская глаза.

— Смотри прямо! — рявкнул Эсперанс. — Что ты ему наврал? Признавайся, жид!

— Я сказал… правду, — повторил Мелхиседек. — Прояви хоть немного уважения к гостю своих хозяев! Зачем ты пришел сюда и разговариваешь со мной так грубо?

— Заметь, ты сидишь, а я перед тобой стою, — огрызнулся Эсперанс. — Полагаю, я выказал достаточно уважения! А теперь уважь меня, покуда я и впрямь не сделался невежливым. Ибо истинное мое лицо — отвратительно, а эта милая улыбка — лишь лживая маска. Я надеваю ее, когда хочу произвести хорошее впечатление.