Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 5

Они ж там не только мучительно умирали! Это в самом конце! А если начать с начала?

Они еще и жили, и что-то делали, и куда-то шли, и... и учиться у них тоже можно. Всякому, полезному в хозяйстве.

Опять же, жития эти на разных языках написаны. Хочешь прочитать — так язык выучи? Не знаешь? А в монастыре тебя многому научить могут, только учись. Устя и училась, старательно. Как-никак десять лет в монастыре, даже больше. Со скуки с ума сойдешь, волчицей голодной выть будешь!

А чем еще в монастыре заниматься?

Ежели ты не просто так себе трудница, послушница или монашка?

Ежели тебя силком в монашки постригли, освобождая место для чужеземной шлюхи, к которой твой муж прикипел? А так ты боярышня по рождению, царица по замужеству?

Кто и к чему тебя посмеет принудить?

Можно и в монастыре заниматься чем-то таким... непрактичным. Но молиться целыми днями, месяцами, годами... сложно. Вышивать и шить Устя и сейчас не слишком-то любила. Умела, но не любила. Скоморохи раздражали, да и не допустили бы их никогда в монастырь.

Музыка?

Цветочки заморские?

В монастыре и крапива-то не выживала, в щи летела. А музыка... были и на солнце пятна. Если б Устинья запела, ей бы все дворовые псы подпевать бросились.

Говорят — ни слуха, ни голоса. Ну, так это про нее. С малолетства, стоило ей только рот открыть, как матушка начинала за виски хвататься и морщиться, нянюшка ворчала...

Устя и в монастырском хоре не пела. Один раз попробовала, но у матушки-настоятельницы такой несчастный взгляд стал, что женщина рукой махнула.

Не дано — и ладно! И такое бывает!

Оставались люди — и книги.

Устя полюбила разговаривать с людьми, слушать их, думать над их словами, поняла, как легко человек выдает себя, как им можно управлять, как поставить себе на службу...

Тот же Семушка...

Он ведь Устинью и правда полюбил. Такое тоже бывает ежели мужчина — настоящий. Когда бросается женщину спасать и защищать, а потом и влюбляется... за ее страдания, не за красоту или ум, а — так. Потому что настоящий мужчина всегда будет защищать женщину.

Устя понимала, что она этим пользовалась.

Семушка ей и книжки кое-какие доставал, и зерна заморские, горькие... Устя к ним в монастыре пристрастилась. *

*- имеются в виду какао-бобы, сырые. В Россию они попали примерно в 1786 г., но в Европе распространились на 100–150 лет раньше. Так что автор чуточку предвосхищает события, прим. авт.

Было у Фёдора свет Иоанновича одно качество, уж кто его знает, плохое или хорошее. Муж ее свято был уверен, что в Россе ничего хорошего и нет, только в других странах. И привез из того же Лемберга какао. Сам попробовал — не понравилось, пил только чтобы чужестранцам подражать. А вот Устя распробовала, только не напиток, а зерна.

Тоже горькие, как и рябиновые грозди...

Впрочем, нет еще ни зерен, ни монастыря, ни Семушки. Он только еще родился, разве что... в этой жизни Устя попробует все изменить.

Глупый влюбленный мальчик не станет ее сторожем, не влюбится, не будет мучительно умирать несколько дней...

Люди стали одним из увлечений Усти. И книги. А если книги, то и языки. Всего шесть языков.

Франконский, лембергский, латынский, ромский, джерманский и грекский. С последним уже всего получалось, но Устя не унывала. Ей бы еще пару лет, она бы и на нем заговорила в совершенстве. А пока — и пять языков неплохо.

— Устинья! Снова ты без дела маешься?!

Чего не ожидала боярыня Евдокия, что родимое чадушко, которое (на ее взгляд) косу вырастило, а ума не набрало, кинется к ее ногам, схватит за руку и примется поцелуями покрывать. А слезы ручьем хлынули.

Матушка!

Живая!

Не то бледное, чужое, которое она в гробу последний раз видела, и то Фёдор над ухом шипел, что тот гад, поплакать спокойно не дал. Родное, теплое, живое...

— Маменька!!!

Боярыня даже и растерялась.

— Ну.... Что ты? Что случилось? Опять сарафан порвала?

— Н-нет... Маменька, я такая счастливая! У меня лучшая семья на всем белом свете!

Боярыня, видя, что сказано это от души, а не для лести, чуточку даже душой оттаяла.

— Ну-ну... вставай, егоза. Иди сюда, ленту поправлю, — привычно заворчала она. Ласково погладила дочкину косу, на секунду обняла ребенка, отпустила. Ребенка, конечно!

Даже когда у Усти свои дети появятся, маменьке она все одно малышкой будет казаться.

Раньше Устя это не ценила. Не видела за строгостью — заботы, за усталостью от повседневных забот — ласки, да и остальное не понимала.

Чужую боль тогда лучше осознаешь, когда тебе жизнь своей выдаст, не пожалеет.

Где уж матушке быть беспечальной, ежели ей прабабка с мужем ложиться настрого запретила еще четыре года назад? Батюшке одного сына мало было, а родилось еще три девки. А сына хочется, тем паче, что от холопок дворовых два мальчика — вот они, в имении живут.

Но то от холопок.

А матушке дитя вынашивать нельзя, и плод скинет, и сама погибнет. Устя помнила, что прабабушка не сама даже запретила такое, в храм пошла.

Как уж она разговаривала, о чем договаривалась со священниками — Устя не знала. Но именно священник, смиреннейший и скромнейший отец Онуфрий запретил батюшке делить с маменькой ложе.

Понятное дело, что Господь сулил, то и быть дОлжно, но не много ли ты, чадо, берешь на себя, Его волю толкуя?

Одно дело, когда ты не знаешь, что жене твоей грозит смерть, и чадо твое погибнет в ее чреве. Тогда — да, не знал, не думал, Божья воля. А ежели ты о том знаешь, так разговор совсем другой. Ты нарочно две живых души погубить задумал?

Нет?

Вот и не доводи до греха, чадушко, а то ведь и вразумить можно... постом, молитвой, покаянием.

Монастырь? В который старую супругу проводить можно, чтобы новую завести?

Это когда б у вас детей вовсе не было, тогда понятно. Мужчина должен свой род продолжать. Но у тебя-то и сын, и дочки... Бога не гневи!

Сколько Он тебе дал, столько и расти, и радуйся, что не забирает. Скольких Он забрал у тебя? Четверых? И трое из них сыновья? Больно, конечно, да только они сейчас у Его престола, а у тебя сын один остался. Вот, значит, более тебе и не надобно. Это ж дело такое, от количества не зависит, только от воли Его... у одного и десять детей, да все погибнут, у