Наталья Некрасова - Исповедь Cтража Страница 43

В Дом Пиршеств он пришел самым последним, чтобы, смешавшись с толпой гостей, не попадаться на глаза Мелькору. Гортхауэр отчаянно хотел быть одним из этой радостной толпы, но не мог — они были веселы, и сердца их были легки. Он сел в дальнем углу зала, в тени, подальше от того конца стола, где уже сидел Мелькор рядом с виновником торжества. Мелькор улыбался и что-то говорил своим соседям, и все смеялись, и сам Вала смеялся в ответ… «Какая улыбка… Совсем прежний. Учитель, что же я сделал такого, что погасла твоя улыбка? Почему так тяжел был твой взгляд, когда ты говорил со мной? Чем виноват я перед тобой?» Ему страстно захотелось, чтобы его увидели, подойти, заговорить… Но он представил, как эта улыбка погаснет, и все это увидят, и все, все будут думать, что он виноват… А если и правда виноват?.. Гортхауэр еще глубже спрятался в тень.

Творение Гэлеона лежало на черном деревянном простом подносе, и каждый брал в руки это чудо, и постепенно тишина наполняла зал, и лишь изумленный шепот и вздохи слышались среди золотистого колыхания пламени свечей. Это был венец из двух переплетенных гибких ветвей с распустившимися листьями и цветами. Золото жило. Игра теплого света на поверхности — где-то полированной, где-то шероховатой или прочеканенной — заставляла листья шевелиться тихо, словно на ветру. У золота был разный цвет, видимо, Мастер брал металл разной чистоты, и цветы были светлей листьев, а листья — ветвей. При каждом повороте венца живые ветки играли, и, если долго смотреть на них, казалось, что слышится тихая музыка. Это не был надменный тяжелый металл — золото было мягким и ласковым, и блеск его стал тихим теплым светом.

Венец осторожно передавали из рук в руки, и каждый, отдавая его соседу, словно оставлял себе частичку того странного наваждения, что источал венец. Гортхауэр держал его на кончиках пальцев, будто боялся смять трепетные живые листья. Казалось, капельки росы ползут по листьям, и, хотя он знал, что это лишь игра света, созданная волшебной рукой Гэлеона, он никак не мог понять, почему влага не падает вниз, на его руки. Он не замечал, что уже стоит и все видят его. Его пальцы слегка дрожали, и, как под ветром, дрожали листья. Он не видел и не слышал никого вокруг. Он смотрел.

— Почему ты здесь? Почему пришел тайком?

Руки его дрогнули, и венец упал на пол… Жалобный вздох разнесся по залу, кто-то вскрикнул. Гортхауэр стоял, в ужасе глядя то на потерянное лицо Гэлеона, то на то, что мгновение назад было чудом. Он не осмелился посмотреть на говорившего. Он повернулся — медленно, как поворачиваются смертельно раненные, перед тем как упасть, — и бросился прочь…

— Гортхауэр, постой! — он вскочил и бросился следом — но поздно. «Что наделал я, слепая жестокая тварь… Даже простые мои слова так оскорбили его. Как же я измучил его…»

И что ж было не пойти, не поговорить, не извиниться? Истинное великодушие не в том, чтобы запереться и страдать, а в том, чтобы признать перед всеми свою неправоту и попросить прощения.

Но все же задевает. Ох, задевает… Хотя и непривычны мне такие писания, но все же трогает. Если, конечно, забыть, что это Враг и его последыш…

Когда Гэлеон наконец решился подойти к дому на окраине, он увидел лишь распахнутую дверь и груду обломков на полу. Дом был пуст. Гортхауэр ушел — навсегда…

«Когда-то Эру испугался своего творения, потому что Мелькор был сильнее его. Он счел его злом. Вот и я испугал своего создателя. Хотя я вряд ли сильнее его. Нет, не это его испугало. Что-то злое есть во мне — иначе почему орки признал меня за вожака?

Но зачем же он не изгнал меня сразу, зачем заставил полюбить его?! Может, думал, что меня можно переделать, ведь надеялся же он исцелить орков…»

Уйти от всех. Уйти.

«Учитель, почему же мне ты не дал дара смерти? Почему?»

А вот любопытно — если бы Мелькору хоть раз в голову пришли такие мысли? И бросился бы он с рыданьями на грудь Манвэ? Все так хорошо кончилось бы — и благополучно, и красиво, и чувствительно… А Гортаура мне прямо-таки жаль. Надо же — так получить. Я бы на его месте, если бы мне лет семнадцать было, может, вообще утопился бы или повесился. А он тут по мыслям аккурат лет семнадцати. Молодой майя, одно слово…

Он шел не останавливаясь. Куда — сам не знал. Наверное, найдется где-нибудь место, где он сумеет успокоиться. Разобраться в себе.

Дней он не считал. Просто шел. И однажды остановился и огляделся вокруг. Холмистая равнина без единого деревца, травы, валуны да ручьи…

Одиночество не показалось страшным. Просто время вдруг остановилось тоже. Нет ни былого, ни грядущего. Безвременье. И уже не хочется никуда идти, уже нечего искать…

— Ортхэннэр! — долетел однажды откуда-то зов. Время вернулось.

Он вздрогнул. Вскочил на ноги.

— Ортхэннэр! Где ты? Не прячься, где ты?

Бежать. Бежать, скорее…

— Ортхэннэр, подожди! Почему ты бежишь? Выслушай!

Он обернулся. Равнодушное спокойствие вдруг охватило его.

— Я уже и так все понял. Ты отдалил меня от Эллери потому, что во мне есть нечто, роднящее меня с орками. Иначе они не слушались бы меня. Так?

Мелькор молчал.

— Я подчинился твоему приказу. Я держу орков железной хваткой. Но я все же не орк. Я устал. Я больше не могу. Для иного я создан. Не только для того, чтобы повелевать орками. Некогда ты дал Эллери дар Смерти. Дай и мне этот дар. Или я не заслужил?

— Я не могу…

— Не можешь? Или — не хочешь?

— Не могу! Ты — не Эллери. Ты — иной. Мы — творцы, мы сами — часть этого мира, и если любой из нас уйдет из этого мира… погибнет… что-то в Арте тоже умрет — безвозвратно. Мы можем разрушить — и создать заново, но если не будет создателя, то кто вернет погибшее?

— Стало быть, — после некоторого молчания промолвил Гортхауэр, глядя в лицо Учителю, — ты жертвуешь мной — Арте? Считаешь, что вправе, раз сотворил меня?

Мелькор молчал.

«Неужели и этот покинет меня?»

— Но, может, там, в Валиноре, сочтут, что меня лучше уничтожить, и Арта от этого мало потеряет… Может, они правы.

— Изменившего простят, изменившегося — никогда. Они… да, они уничтожат тебя. Но ты не уйдешь. Я не отпущу тебя.

А чего бояться? С чего Мелькор вообразил, что с Гортауром вообще что-то сделают? Не люблю «если бы». А вдруг все было бы не так — вдруг Манвэ признал бы, что не прав, захотел бы встретиться с братом своим? Только тот, кто сам замыслил злое, может подозревать зло в других, вот что я скажу.

— Опять опасаешься за свое спокойствие? Почему ты снова не даешь мне сделать выбор?

— Потому что я люблю тебя. Потому, что я был не прав, а ты — прав. Я прошу у тебя прощения, Гортхауэр. Я повторю это перед всеми. Прошу тебя — останься.