Малютка Эдгар - Дашков Андрей Георгиевич Страница 4

«Куда это я попал?» — спросил себя Малютка и обернулся. Его взгляд уперся в тупик. За углом больше не было коридора. Стена, возникшая на расстоянии трех шагов, выглядела столь же плотной и непреодолимой, как те, что тянулись справа и слева. И как пол под ногами, если на то пошло. Поверхности, доведенные до немыслимой гладкости, но ничего не отражавшие.

Дядя Эдгар оставил это без комментариев. Его тянуло наружу, да и Малютке захотелось поскорее оказаться в более привычной обстановке. Впрочем, к тому моменту он начал догадываться, что именно «привычное» дядя Эдгар ненавидит сильнее всего. И сыт «привычным» по горло.

Судя по кучкам дерьма, этот (ход? коридор?) тупик использовался в качестве отхожего места. Над головой нависало перекрытие. Малютка больше не «светил», как шахтерский фонарь, — тусклое сияние пролитым молоком просачивалось снаружи вместе с запахами, забивавшими вонь экскрементов. Надеясь не испачкать подошвы слишком сильно, Эдди быстро одолел остаток пути и выскочил на открытое пространство.

Вначале ему показалось, что он очутился ночью на обычной стоянке. Потом он заметил кое-какие несуразности. Силуэты зданий, черневшие в отдалении, выглядели какими-то незаконченными, едва обозначенными, лишенными не только деталей, но и четких очертаний. Словно кто-то рисовал городской пейзаж и решил ограничиться наброском. То же самое касалось деревьев и неба. Хотя погода была ясная, звезд явно недоставало. Например, ковш Большой Медведицы лишился ручки. Полярную забыли «нарисовать» вообще.

Малютка поежился и бросил осторожный взгляд через плечо. Громада сооружения, которое исторгло его из себя, напоминала панцирь гигантской черепахи. От панциря лучами расходились туннели, похожие на терминалы в аэропорту, которые Эдди видел минувшей зимой, когда папа взял его с собой, чтобы встретить маму. Из подобной кишки он выбрался минуту назад и не мог понять, почему плохой сон никак не заканчивается. В том, что сон плохой, он не сомневался — ведь дядя Эдгар вел себя странно и обнаружил необъяснимую враждебность, а ближе дяди у Малютки никого не было. Даже мать родная понимала его хуже, гораздо хуже.

Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Такое случалось и прежде, но очень редко, когда дядя Эдгар уходил куда-то, оставляя его наедине с самим собой и внутри становилось непривычно пусто. Пугающе пусто. Это отражалось и на его ощущениях: тело становилось каким-то чужим и непослушным; он будто оказывался внутри сложного механизма, которым еще не научился управлять, и приходилось подолгу думать над тем, что будет, если потянуть за тот или иной рычаг.

Но сейчас все было немного иначе. Дядя Эдгар никуда не уходил и при этом умудрился полностью закрыться от него, сохраняя свое незримое присутствие. Дядя словно наказывал его за что-то, только Малютка не знал за собой никакой вины. Разве что он был слишком мал, слаб и не понимал, где очутился.

Он остановился, не зная, куда и зачем двигаться. Явной угрозы не было, однако все вокруг внушало ему страх неизвестности. Ни странный незаконченный город, ни здание-паук, из которого он только что выбрался, не выглядели местом, где маленькому мальчику было бы хорошо и спокойно и где его ждали бы родители.

К мысли о родителях он остался довольно безразличен, она промелькнула словно поблекшее от времени воспоминание. Между тем времени с момента вынужденного расставания прошло совсем немного — он даже не успел проголодаться. Может быть, он подспудно чувствовал, что наличие и близость родителей больше не означали бы для него ни безопасность, ни защиту, ни сытую жизнь. А вот без дяди Эдгара он был беспомощен, как слепой котенок.

Постояв еще немного, замерзнув и не находя сил сопротивляться страху, затопившему его по самую макушку, Малютка заскулил про себя: «Дядя Эдгар, пожалуйста…»

Никто не отозвался. Никто не отреагировал хотя бы так, как рассерженная мама, — даже когда она наказывала его тем, что прекращала с ним разговаривать, за ее молчанием угадывалось скорое и неизбежное примирение с объятиями, поцелуями и чуть ли не слезами. С дядей Эдгаром Малютка вовсе не был в этом уверен.

По правде говоря, он не был уверен вообще ни в чем. Своей самоизоляцией дядя давал понять, что с ним такие номера не проходят. Его нельзя задобрить, разжалобить или обмануть. Он узнавал желания и намерения Малютки раньше, чем тот начинал действовать. Иногда дядя оказывал ему поддержку, и тогда Малютке было в тысячу раз легче сделать что-то. В случае назревающей драки дядя становился и вовсе незаменимым. В такие минуты Эдди чувствовал себя так же уверенно, как если бы у него за спиной стоял взрослый и этот взрослый был на его стороне. Кто-нибудь сильный и настоящий. Не обязательно хороший, совсем не обязательно. Бэтмен. Тень. Доктор Ганнибал Лектер. Керк Пирр из «Мира смерти»… И, странное дело, Малютке очень редко приходилось драться — как правило, противник отступал, будто действительно видел кого-то за его плечами. А ведь там никого не было. Он проверял. Он долго пытался подловить дядю Эдгара с помощью зеркал, прежде чем понял, насколько это наивно, — ведь обо всех расставленных им ловушках дядя тоже узнавал заранее.

Бывало, дяде не нравились его затеи, а к каким-то вещам он оставался безучастен — например, к детским играм или к разговорам с родителями и другими взрослыми. Порой Малютке даже казалось, что дядя Эдгар скрывается потому, что опасается выдать себя каким-нибудь словом, поступком или жестом. То есть выдать его мог, конечно, только сам Эдди, а уж по его поведению… В конце концов он запутывался в том, кто есть кто, и это вселяло смутную тревогу, которая отравила ему немало дней и ночей, обычно таких безмятежных и долгих в его-то возрасте.

Вот и сейчас. Чем дольше тянулось молчание, тем сильнее Малютка ощущал нарастающий ужас. Ему бывало одиноко, но еще никогда он не чувствовал себя потерянным, брошенным, обреченным — причем случилось это в незнакомом мире, который смахивал на дурной сон. И ясно было: выбраться отсюда в одиночку у него нет ни малейшего шанса.

Он всерьез начал задыхаться. Мысли поглотил липкий туман. Ноги задрожали, потом сделались ватными. Еще секунда — и он упал бы на землю, а там, вероятно, и потерял бы сознание…

В этот момент раздался голос: «Стоять, сопляк! Теперь понял, кто ты есть без меня?»

Малютка понял. Еще он понял, что это был урок — жестокий, но необходимый. И он чуть ли не проникся благодарностью к дяде за то, что получил его. Было бы очень трудно отделить (да он и не пытался) благодарность от облегчения, испытанного по поводу того, что дядя Эдгар вернулся и по-прежнему где-то рядом. А значит, у Эдди появился шанс когда-нибудь проснуться в своей кровати, под шелковым пологом, расшитым звездами, где парили модели самолетов, подвешенные на невидимых в полумраке нитях…

6. Анна

Сколько времени должно пройти, чтобы спокойная уверенность сменилась тревогой, а тревога переросла в страх? Это зависит от условий. В хорошем месте некоторым требуется целая жизнь. В подвале музея Анне хватило десяти минут, хотя место было, вроде бы, не самое плохое. Только все тот же звук действовал на нервы: какой-то чертов аббат Фариа, прокопав туннель длиной в пару тысяч километров, решил выбраться на волю именно здесь.

Спустя пять минут, не дождавшись возвращения Алекса, Анна начала одеваться. Она старалась делать это очень тихо, отчетливо осознавая бессмысленность подобной осторожности. Костюм подарил ей некоторую иллюзию защищенности, но ненадолго. Когда свет в подвале погас, все ее иллюзии потеряли какое-либо значение. Даже иллюзия времени.

Она осталась в абсолютной темноте, один на один со страхом. В первый момент у нее перехватило дыхание; потом она обнаружила, что дышит слишком громко. Гроза продолжалась, но бушевала теперь где-то очень далеко за пределами каменного мешка. Эффект шумного дыхания, похожего на пересыпающийся песок, был знаком ей по множеству фильмов; в изоляции, под воздействием реальной или мнимой угрозы, пропорции ее привычного мирка стремительно менялись. Жизненное пространство сузилось до размеров трепещущего тела, и на этой зыбкой границе пульсировала кровь — приманка для хищника, чересчур очевидная, чтобы потенциальная жертва могла надеяться уцелеть.