Наталия Ипатова - Король-Беда и Красная Ведьма Страница 35

— Если бы погиб мой сын, это ожесточило бы мое сердце, — продолжал он. — Возможно, я наносил бы удары направо и налево, не глядя. Так тебе кажется, я слишком поспешно объявил о смерти короля?

Наконец он вынудил ее на короткий кивок.

— — Пойми, если бы мы оставили в этом хотя бы минутное омнение, то спровоцировали бы целые орды самозванцев хлынуть на нас со всех сторон. Разумеется, мои шпионы будут продолжать наблюдать в Камбри. Но я предложил бы тебе собраться с мужеством и признать этот факт. Рэндалл погиб. Мы не сможем его вернуть. Хочешь, я поклянусь, что не имею никакого отношения к гибели твоего сына?

— Хочу, — сказала королева, не поднимая на него заплаканных глаз.

— Клянусь жизнью своих детей. Я выиграл не только трон: Я выиграл тьму врагов себе на шею. Не так уж это и выгодно, в самом деле. Мальчик, Райс, нам ничем не опасен. На самом деле этот старый дурень Камбри использует его как повод громко хлопнуть дверью. Это он имеет в деле какую-то выгоду. Сам он слишком стар и слишком ленив, чтобы оторвать седалище от мягкого кресла, а самозванец дает ему какой-никакой повод причинить нам с тобой несколько неприятностей вдогонку тому разводу.

— Ты не будешь пытаться… его убрать?

— Нет. Обещаю тебе. Если мы не станем уделять ему слишком много внимания, сплетня сама собою угаснет. Камбри стар. Когда он умрет. Райе не сможет поддерживать смуту самостоятельно. Мы оба знаем, что Раису не удастся долго выдавать себя за Рэндалла. Умный мальчик может прикидываться глупым, глупый умным — никогда. Сам по себе самозванец — никто. Он лишь игрушка на волне чужих политических интересов. Да, любовь моя, у нас сейчас горе. Но давай наберемся сил и сделаем по жизни следующий шаг. Вместе.

Длинным пальцем королева промокнула уголки глаз. Она была прекрасна так, что у него до сих пор дух захватывало,

— Давай, — едва слышно ответила она.

— Ублюдок Рутгера — сущий дьявол. Кто бы мог подумать… — буркнул Хендрикье себе под нос, едва оставшись один.

13. «Счастье мое»

Обледенелое дерево медленно дрейфовало по поверхности пруда.

Как странно, но тем не менее это было первое ее жизненное впечатление. Всякий раз, когда она пыталась представить себе свою точку отсчета, в воображении ее возникала именно эта картина. Вымытое талыми водами неизвестно из какого берега, оно дрейфовало, влекомое чуть заметным течением по почти идеальной черной поверхности воды, среди ледяного месива и крошева, и чуть позванивало обледенелыми ветвями, пробуждая отчаянное щемящее чувство, как будто на ее глазах умирали ангелы. Из-под нависших над берегами кружевных ледяных козырьков торопились в пруд звонкие весенние ручейки. Откуда бы она ни глядела на него, дерево казалось застывшим в центре пруда, хотя и вращалось, как в медленном танце. Однако она отчетливо могла разглядеть прозрачно-серые стекляшки на его ветвях, как будто эльфы украсили его в честь праздника весны. Временами дерево нехотя переворачивалось в воде, и тогда его мокрые ветви немедленно стекленели на морозе, а течение играло с доставшимися ему стекляшками. Может быть, дерево и переворачивалось, чтобы тоже дать ему позабавиться. Так было справедливо, а чувство справедливости жило в ней от рождения.

— Ара! — надрывалась с берега мать. — Не мочи ноги, не ступай на лед!

Она молча пожимала плечами и оставалась где была. Ничего плохого не могло с нею случиться. Здесь, на берегу, было славно. Тут не мельтешили другие малявки, не желавшие с ней играть на том основании, потому что мама ее в печку сажает, поэтому, мол, она такая черная. Они были глупые и не хотели слушать, что это неправда. Что мама ее моет и даже купила ей башмачки. И поэтому она может гулять, когда хочет, а не сидеть в душной темной избе, ожидая лета, с голым задом, потому что зимней одежки-обувки нет. Так мама сказала.

Впрочем, как бы она ни береглась, ноги все равно почему-то промокали, и гулять сразу становилось неинтересно. Тогда она возвращалась к избе, снимала башмачки у порога и долго, тщательно, с непроницаемым, как у кошки, выражением лица мыла в корыте у входа маленькие пухлые ножки. Мама приучила ее мыть ноги всякий раз, как она входит в дом.

Матери дома не случилось. Наверное, опять ушла помогать ребеночку. Ара влезла коленями на скамью, так, чтобы достать до стола. Так и есть. Ей оставили горбушку и молока в крынке. Кушать не хотелось, но надо было чем-то себя занять, поэтому она откусила полным ртом. Мякиш раскрошился, и она долго гадала, почему его зовут мякишем, когда он уже давно твердыш. Наклонив крынку, глотнула и, не обращая внимания на то, что перепачкалась, решила поиграть, пока матери все равно нет. Уж очень та каждый раз пугалась.

Было время, когда Ува страшно боялась оставлять Ару одну. С тех самых пор, когда, вернувшись однажды от роженицы, обнаружила драгоценную малютку счастливо спящей с Улыбкой на лице. Вокруг голенькой ножки обвилась рогатая гадюка, зашипевшая, как только женщина приблизилась к ней. Стресс, видимо, провоцировал Уву проявлять сообразительность. Она выманила змею из колыбельки, плеснув в миску молока и поставив ее в пределах досягаемости ползучей твари. У нее хватило ума не тронуть змею. Мало ли какая нечисть могла ею прикинуться, а в ее положении не следовало заводить могущественных врагов.

С тех пор змея появлялась несколько раз, и Ува всякий раз откупалась от нее молоком. Ара, судя по всему, никаких предубеждений против гадов не имела. Та чуть не по рукам у ней ползала. Впрочем, как только Ара подросла достаточно, чтобы понять, что мама змею не любит, так та перестала мозолить глаза. Ува подозревала, что они встречаются где-то на стороне.

Но на этот раз была не змея. Стоило позвать, и на стол по занозистым ножкам вскарабкались десяток круглых мышат. Все они рады были позабавить скучающую Ару, и та настолько увлеклась, глядя, как они ходят строем, кувыркаются, лезут друг на дружку, устраивая постоянно разваливающуюся пирамиду, и делают на черешке деревянной ложки «стойку героя на острие копья», что и не заметила, как мать вернулась.

Ува долго топала сабо, отрясая снег, спугнутые мыши прыснули со стола во все щели. Ара перевернулась на скамье, утвердившись на попке, и принялась глубокомысленно изучать розовые рельефные следы, отпечатавшиеся на коленях от грубой плетенки половика, застилавшего скамью. Мать и припомнить не могла, чтобы она улыбалась. И никогда-то не бежала она навстречу, раскинув ручонки, со всех ног и голося «мама!». Кто бы подумал, что это так больно.

— Никому не показывай, — озабоченно посоветовала Ува, имея в виду мышей. — И так не особенно-то нас с тобою любят.