Лора Андронова - Подняться на башню Страница 34

— У-у, — только и смог вымолвить потрясенный волшебством монах.

Риль бросила на него рассеянный взгляд.

— Надо торопиться. Пока портал еще держится, — сказала она и шатаясь побрела назад.

— Кто? Куда? Зачем? — сурово осведомился через окошко солдат, охраняющий Третьи Северные Ворота Хан-Хессе. От него славно пахло пивом и луком.

— По ночам — не положено.

Баулик обреченно сжался в седле. Он боялся ночевать на продуваемом всеми ветрами лугу перед воротами, где жгли костры и пели песни весьма темные и подозрительные личности.

— Риль Арбигейла, — сказала его спутница, наклоняясь окошку и пихая под нос стражу какую-то бумагу.

Тот громко сглотнул и зазвенел засовами.

— Добро пожаловать домой, сударыня, надеюсь, ваше путешествие было удачным?

Риль пожала плечами.

— Не нужны ли сопровождающие? Я мигом прикажу! Вы уж простите, если что не так — время-то нынче какое! Тревожное! — суетился солдат, сияя в ночи белоснежными перчатками и поясом.

— Не беспокойтесь, я все понимаю.

— Хорошо вам отдохнуть с дороги, сударыня. И достойному иноку — тоже.

Баулик расплылся в довольной улыбке.

— Какой воспитанный воин, — сказал он, миновав ворота. — Какая любезность, какое внимание!

— Моя семья живет в Хан-Хессе почти две тысячи лет и пожертвовала изрядные суммы на нужды города, — пояснила Риль.

Они выехали на большую семиугольную площадь, по краям которой стояли скульптуры черного мрамора. В центре площади располагалось широкое низкое здание, украшенное многочисленными барельефами.

«Академия, — догадался Баулик, — Колдодурня.»

Риль протяжно свистнула и спрыгнула на землю. Стукнула дверь, и из тумана выбежало низкорослое существо с непомерно длинными руками. Залопотав что-то доброе, существо подхватило за уздечки обоих коней и увлекло их за собой.

— Это конюх. Пойдем.

Риль взяла монаха за локоть и потащила к входу.

Просторный вестибюль ярко освещался стосвечной хрустальной люстрой. Мебели здесь не было, если не считать нескольких каменных скамеек для посетителей. — Очень холодные, — бросила на ходу Риль, — чтобы подолгу не засиживались.

Миновав вестибюль, они нырнули за какую-то драпировку, прошли по темным залам и оказались в уже знакомом Баулику гулком коридоре.

— Тут, — сказала чародейка и решительно постучала в одну из дверей.

— Открыто, открыто, проговорил хриплый старческий голос.

В комнате ректора было душно. Древние шкафы, кушетки и ширма источали специфический аромат старости. Скрюченная фигурка Хи Наррга казалась особенно жалкой на фоне массивного письменного стола.

Вот, ваше президентство, — сказала Риль, доставая из нагрудного кармана искрящееся яйцо.

— Занимательно, хе-хе, занимательно, — ответил он. Довольно необычно, но действенно. И что теперь?

— При себе буду носить. Всегда. Не дам потревожить. Ректор покивал, с кряхтением поднялся и ушел за ширму. Вернулся он, неся длинную платиновую цепочку.

— Сама прикрепишь. После того как пройдешь сквозь Грозу.

Риль почтительно склонила голову.

— А посланнику Юмазиса, пожалуй, и домой пора.

Монах посмотрел на чародейку, и ему захотелось остаться, предложить ей вместе бродить по дорогам, беседовать обо всем, стать друзьями. На мгновение в хвойных глазах промелькнуло тоскливое, отчаянное одиночество — промелькнуло и пропало. Улыбнувшись, Риль погладила Баулика по плечу и сказала:

— Мы еще увидимся. Наверное.

Затем раздался хлопок, что-то задребезжало, и перед ним распахнулись монастырские врата. Сзади заржала Лучития.

— Ты вернулся, — произнес знакомый голос, и из темноты выступил пресветлый настоятель. — Расскажи мне обо всем.

Заснул Баулик только под утро. Он долго ворочался в жесткой постели, переворачивал подушку, то скидывал, то снова натягивал одеяло. Когда за окном занялся рассвет, он впал в беспокойный полусон. Ему привиделись окруженное тополями поле, тонконогий жеребец, ступающий по покрытым изморозью желтым листьям, и дремлющая в седле всадница. В руке она держала факел, дым от которого медленно поднимался в нависшее над ними лохматое сиротливое небо.

3. ЕЕ ПОРТРЕТ В КАМНЕ

Он сидел на скамейке, механически водя носком ботинка по мелкому темному гравию. Камешки со стуком пересыпались, образуя неглубокую борозду, в которой кое-где проглядывала земля.

Напротив, неясно серея в ранних сумерках, возвышался храм Всемилостивой Амны — Матери всего сущего. Служба недавно закончилась, развешенные на нитях бубенцы еще скорбно позванивали, а смутно слышимый хор выводил:

— Обернется с состраданьем, плач сестер услышав тихий… Ликом строгим и печальным… Материнскою любовью… Светом озарит… Озарит…

Здание было приземистым, округлым, с гладкими стенами и новенькой жестяной крышей. Вечнозеленый плющ весело струился по трубам, опутывал колонны и балконы, густыми прядями свисал с карнизов. Плотные наружные шторы были чуть приподняты, отчего окна казались хитро прищуренными глазами на мохнатом, нечеловеческом лице.

Начинало темнеть, и народу на улице становилось все меньше. Игравших на площадке детей увела няня, в скверике сворачивал инструменты духовой оркестр. В конце аллеи появился фонарщик, толкавший тележку с лестницей и бутылью масла.

— Подайте милостью Амны, — заученно твердила устроившаяся на золоченом крыльце нищенка. — Подайте убогой, я за вас Матерь всеблагую молить буду. Подайте грошик. Перебирая пальцами засаленный красный платок, она встала и заковыляла по дорожке, не переставая причитать:

— Ой, не оставьте, люди добрые, не дайте сгинуть. Ой, не погубите. Ой, пожалейте мою старость.

Из храма вышла седая благообразная женщина, ведущая за руку русоволосую девушку в дорогой, но великоватой ей шубке, нетерпеливо оглянулась, словно высматривая припозднившуюся карету.

Заприметив состоятельных прихожанок, побирушка бросилась к ним и зачастила:

— Ноженьки мои бедные устали, рученьки отсыхают, головушка раскалывается, во рту сухарика второй день не было, сердчишко ноет, смертушка-то вот-вот…

— Возьми на здоровье, — сказала пожилая дама, протягивая ей блеснувшую золотом монету. — Откроем сердца чистоте.

— Матушка! Радетельница! — Попрошайка расплылась в беззубой улыбке. — Дай-то вам Амна!

— Все в милости ее.

— Лицо-то какое у вас доброе, ясное!

— Матерь наша небесная завещала жалеть ближних своих. Ведь настанет время — и ты захочешь от них жалости.