Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки Страница 23

Плавное и монотонное течение времени омрачено было за эти годы единственным торжеством: в разгар четвертой зимы по санному пути прибыла делегация. Наследник лорда-премьера англичан в сопровождении одного из ближних советников и изрядного количества свиты. Сэр Эйтельред Аргалид, сэр Джейкоб Стагирит и иже с ними.

Услыхав первый раз эти клички, наша Франка, что в это время была в Гэдойне, так сказать, «пролетом», фыркнула:

— Мы, католики, помешались на библейской латыни, эти — на библейском греческом. Ну, Стагирит понятное дело кто: Аристотель. А Аргалид? Знаете, тезка, в граде Эрке, откуда я сюда приехала, похоже называют толстенную бумагу из протравленных кислотой опилок, которую ставят под дорогие шелковые обои, чтобы ровнее их натянуть.

Впервые в жизни слышу такую странность!

Высоких гостей привечали со всей мощью традиционного гэдойнского радушия. Вначале угощали духовной пищей: пошелестели в Архиве Стуре древними рукописями, проиграли в кафедральном соборе (Доме Гэдойнской Богоматери Радостей) над их протестантским ушком католическую органную мессу Це-Дур; посетили вместе с ними обоими левую башню герцогской резиденции, где была библиотека, а потом правую, что славилась бесподобной акустикой.

Как раз в это время нечистый занес к герцогу и меня. Впрочем, это моя коронная особенность: заявляться в гости в неурочное и неудобное хозяину время. Герцогские лакеи и стражники настолько привыкли к моим визитам и так глубоко убеждены, что я ничего из его раритетов не попорчу и не вынесу за пазухой, что впускают меня беспрекословно. На этот раз меня почему-то встретил сам мажордом и, принимая мою шубу, негромко и со значением сказал:

— Они наверху, слушают музыку. Пройдите туда, если угодно.

«Они»? Ну конечно, рифмующиеся английские грекофилы. Тихое бренчание клавикордов можно было услышать даже здесь. Я не слишком их жалую, предпочитая струнным медь, однако послушно поднялся. В «замке» — почти пустыня, если не обращать внимания на боевые порядки слуг в сине-алом и охранников в ало-сером, что застыли вдоль всех стенок: один через одного. Двери музыкальной башни были притворены. Я не такой меломан и нахал, чтобы атаковать их, как баран новые ворота. Поэтому я свернул в уютный полутемный закоулок рядом с ними — и…

— Ой, полегче, тезка, совсем шлейф отдавили!

Франка в бархатном домашнем платье, похожем по цвету на лесной мох, прижала палец к губам.

Сквозь аккорды музыкального ящика, дуденье флейты и рыдания виолы доносилась приятная беседа двоих, устроившихся у самого выхода.

— … свергли жестокого, хотя я бы скорее сказал — жесткого законного правителя и восстановили ущемленные права благородного и гуманного… тирана, — обстоятельно рассуждал хорошо знакомый мне заунывный голосок.

— Тирана? Вы это уже слишком…

— О, я думал, сэр Джейкоб, вы лучший знаток древних греков. Отличие тирана от базилевса в том, что первый берет власть силой, а второй получает ее в наследство, вполне может быть, что и от первого. Второй хранит демократию и троевластие, первый старается управляться самолично. Нравственных качеств государя это обстоятельство непосредственно не затрагивает. Так вот, я говорю: есть закон о престолонаследии, дура лекс сед лекс, дурной закон лучше беззакония, — и вы его нарушили. А теперь он может обернуться против вас самих, потому что угодному вам правителю будет, чего доброго, наследовать скверный сын, а у сурового вырастет во время его изгнания доброе дитя. Тогда что же — вновь тасовать колоду в поисках короля и снова воевать ради справедливости?

— Справедливость всегда стоит того, чтобы за нее воевать, — весомо бухнул его собеседник. — Если на то пошло, мы защищаем интересы местных жителей, христиан, католиков и неверных в равной степени. Их прямо-таки терзают бандиты всех мастей, местные и пришлые: некий персонаж по имени Десница Божия, затем Ирбис или Идрис; Дикий Поп, Мастер Леонард…

— Про банды я слыхал, сэр Джейкоб, — ответствовал наш Даниэль. — Видимо, и впрямь это пагуба: в иных местах разбойников раза в три больше, чем мирных жителей. Очевидно, последствие вашей благой войны.

— Считать свойственно торговцу, мой герцог, — с досадой ответил Стагирит. — Впрочем, вы гордитесь, что вы торговец, и, говорят, сам титул себе приобрели с ухватистостью настоящего купца. Тоже подсчитали живые души?

— При нынешних способах ведения боевых действий, — сухо отпарировал Даниэль, — убить человека обойдется вдвое дороже, чем купить его вместе с землей. Я предпочел последнее. Да, вы правы, я счетовод, я торгаш, это мой титул и мое достоинство превыше всех имен и званий. Уж таков я есть, не обессудьте, мой друг!

Он был молодчина, наш правитель! От удовольствия я шевельнулся и скрипнул паркетом, но тут меня подцепили не весьма нежные ручки правительницы. Повинуясь им, я поспешил к библиотеке, где мы и укрылись.

— Уф! Музыка сейчас кончится, я эту вещь знаю, и они все пойдут наружу, — чуть запыхавшись, промолвила Франка. — Вот нам урок, тезка. Когда музыку не слушают, а подслушивают, легко напороться на неожиданное. Вы хоть смекнули, около чего вертелись умные рассуждения?

— Война?

— В которой они хотят заручиться надежным союзником. У себя они уже натравили одних мусульман на других и полагали, что мой супруг соблазнится идеей совместного крестового похода против лэнских крестьян, которым обрыдло английское господство… и против гябров, что им помогают.

— Против всего северного Эро. Но это же безумие!

— Да. Только теперь, когда мы остались в полном своем разуме, крестовый поход может начаться против нас.

Вот таким манером ублажив и успокоив дух наших сиятельных гостей, герцог приступил к угощению их пищей телесной. Заключив с ними кое-какие маловажные торговые соглашения, в том числе о пошлинах на эркские товары и о статусе нашего купеческого подворья в Дивэйне, он закатил им широкое и обильное пиршество с возлияниями. До сего я тоже не великий охотник, поэтому, посидев у одного из крайних столов в трапезной ратуши (коль скоро я приглашен), вышел на галерею с витыми колонками, что окаймляла всё низкое четвероугольное здание и куда выходили все его двери, кроме парадной.

Что я делал час, или два, или более — не знаю. Ходил вдоль по галерее и предавался мечтаниям. Смеркалось. Крупными влажными звездами падал снег, горели смоляные бочки, глухо доносился из-за стен шум людских голосов, тонкий звон посуды, тяжелый грохот двигаемой мебели. Понемногу все расходились и разъезжались в возках: оставались, как всегда, самые стойкие желудки и самые крепкие головы.