Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну Страница 11

Дальше они идут вдвоем.

Точнее, Дафина идет, а дракуленок восседает у нее на плече, вцепившись коготками в кафтан и сопя на ухо. Он не умеет или не желает говорить, но в прищуренных глазах светится совсем не детский — и даже не человеческий — ум. Деревья в колдовском лесу становятся выше, но сами заросли уже не такие густые, и вокруг как будто светлеет, хотя на небе по-прежнему покачиваются и мерцают парные звезды. Знать бы, что здесь считается признаком рассвета.

Наступает момент, когда царевна-витязь уже не может обманывать саму себя: от усталости она засыпает на ходу, спотыкается о каждую кочку, заставляя дракуленка шипеть и вонзать когти в плоть.

В конце концов, беспомощно оглядевшись по сторонам, Дафина садится прямо на тропе, скрестив ноги, и прячет лицо в ладонях. Черная гладит ее по макушке. Это все сон, сон, она скоро проснется, и… ее повезут к колодцу, чтобы отдать балауру на съедение.

Дракуленок, пыхтя, сползает на землю и забирается в трайсту, проверяя припасы. Вскоре он начинает чавкать. Дафина, тяжело вздохнув, отбирает у него краюху, разламывает и возвращает половину.

Через некоторое время — час? два? пять? — царевна лежит на тропе, свернувшись клубочком, чувствуя спиной теплую серебристую шкурку мирно сопящего дракуленка, устремив взгляд в пустоту.

А потом она слышит музыку.

Где-то внутри нее притаилось интуитивное знание о том, что с тропы сходить нельзя, но теперь оно уже не кажется неоспоримым фактом. Флуер звучит тоскливо, как ветер в коридорах замка в ненастную ночь, и Дафине мнится, что там, за деревьями, есть тот, кто сможет ей помочь. Она отвечает на зов — решительно встает и идет влево, забыв про дракуленка. Тот, проснувшись, моргает ей вслед, тихонько шипит и, запустив руку в брошенную трайсту, вытаскивает клубок. Привязывает нить свободным концом к кустику на обочине и ковыляет следом за Дафиной, прижимая клубок к груди.

Музыка становится все громче и настойчивее, а еще — сложнее. Это не дойна, не жалоба на невыносимую бренность бытия, человеческого или змейского. Это нечто замысловатое, как философский диспут царя с каким-нибудь заезжим мудрецом, и хитроумное, как интриги бана Влайку. Мелодия, словно рыболовный крючок, тащит ее к рыбаку.

У самого края поляны царевне каким-то чудом удается схватиться за низкую ветку и перевести дух. Она лишь отчасти понимает, как здесь оказалась, но морок все еще действует, лишая страха. Дафина смотрит вперед.

Посреди поляны, залитой бледным светом — как будто лунным, даром что Луны в небе нет, — стоит человек, окруженный туманом. Мужчина. Не змей — слишком хрупкого телосложения, да и не слышала Дафина, чтобы у змеев были такие белые волосы. Одежда на незнакомце когда-то была белой, но истрепалась и запачкалась, так что теперь она серая, местами черная. У него и кожа белая, понимает Дафина, приглядываясь как следует, и длинные пальцы на дудочке, и та часть лица, что видна сквозь туман, цветом напоминают тесто. Он играет с закрытыми глазами.

Посмотрев вниз, она видит, что ноги музыканта… закопаны в землю до лодыжек. Судя по всему, он вырыл яму, встал в нее и забросал землей. Но зачем? Вновь взглянув на его сосредоточенное лицо, царевна замечает кое-что еще. В тумане, кружащемся возле музыканта, проступают фигуры.

Чьи-то обнаженные руки.

Чьи-то плечи, тонкие талии, окутанные полупрозрачной тканью, круглые пятки.

Чьи-то ясноглазые лица и длинные, очень длинные волосы.

Все это свободно парит над землей.

Чем внимательнее Дафина — и чем сильнее она освобождается от чар, — тем отчетливее слышится тихий женский смех и шепот на непонятном языке. Иеле летают вокруг музыканта, трогают его жемчужные волосы бестелесными пальцами, пытаются заткнуть дудочку, тянут за одежду. Он не перестает играть.

И тут по другую сторону поляны раздается шорох, и из кустов выбирается кролик. Обычный серый кролик с длинными мягкими ушами. Несмелыми прыжками подбирается он к музыканту, останавливается у его ног и, чуть помедлив, начинает рыть, с каждой секундой действуя все более сосредоточенно.

Смех иеле становится громче.

Музыкант нервничает. Это заметно по тому, как он поводит плечами — словно пытается без помощи рук стряхнуть со спины назойливого слепня; чуть приседает, борясь с инстинктивным желанием высвободить одну ногу и дать кролику пинка. Впрочем, одну ногу зверек уже почти освободил…

— Наш-ш-ш… — шепчут иеле. — Заберем с собой. Наконец-то заберем… Будем вместе летать, пока ты не станеш-ш-шь сухим и тонким, как ветош-ш-ш… Конец тебе, Алистар, сын моли…

Он продолжает играть.

А кролик — рыть.

Дафина, вцепившись в ветку, лихорадочно перебирает в памяти все, что ей известно про иеле по рассказам наны. Воздушные плясуньи и в мире людей обожают такие уединенные места. А еще им нравится уносить в небо тех бедолаг, кому случится помешать их веселью. Но, кажется, они гораздо опаснее для мужчин, чем для женщин.

Поди знай, что случится с ней в нынешнем облике.

Раздается треск — ветка, оказавшаяся сухой и надломленной, окончательно отделяется от дерева. Она пару локтей в длину, не слишком тонкая и не слишком толстая. Дафине ни разу в жизни не приходилось драться, но каким-то образом ее руки сами берутся за импровизированную дубинку нужным образом, и остается лишь ринуться на поляну, что царевна-витязь и делает.

От удара кролик отлетает почти к самым кустам, из которых и появился. Подскакивает, шипит совершенно не по-кроличьи и, задумавшись на мгновение, исчезает в лесу, вильнув пушистым хвостиком.

Теперь шипят иеле:

— Ты кто? Муш-ш-ш или ш-ш-шена?

Дафина молчит, стоя с палкой наперевес. Как будто бесплотным существам можно причинить вред таким способом…

— Я с-с-снаю. — Одна летунья приближается к ней, почти лицом к лицу. Черты иеле то проявляются, то исчезают в воздухе, и от необходимости постоянно сосредоточивать на них взгляд начинает болеть голова. — Ты змейс-с-ская мерс-с-сость.

Она проводит ладонью по плоской груди царевны-витязя, хихикает и ныряет вниз. По телу Дафины проходит волна трепета и жара, не похожая ни на что испытанное прежде. Она взмахивает палкой и чувствует, что воздух стал плотным, неподатливым; но иеле смеются — им не больно. Дафину вновь атакуют жар и трепет, а невидимые пальцы трогают ее в самых немыслимых местах, будто забираясь внутрь. Остатки решимости тают, как снег весной.

— Увидимся, мерс-с-сость, — шепчет на ухо тихий голос. — Увидимс-с-ся.

И иеле исчезают — уносятся прочь, то ли сотворив порыв ветра, то ли оседлав его.