Панорама - Лилия Ассен Страница 6

его исследовать с наступлением темноты. Мне казалось, будто я взглядом вскрываю замок, отворяю дверь и вхожу к людям в дом. Мне нравилось это ощущение. Мой взгляд пробегал по коридорам, вторгался в спальни, в ванные комнаты. Он вел себя нескромно, был назойлив. Я смотрела на незнакомцев. Я была всего лишь бесплотным духом, легким дыханием, частицей света. Я гладила кошку, наливала в бокал вино, рядом мужчина в футболке допивал свой, в открытую стеклянную дверь проникал аромат розмарина, пахло ореккьетте со сливками, и мне казалось, что я сама их пробую, он сбрызгивал их оливковым маслом, сверху натирал пармезан…

Кухонная столешница была мраморная. Мальчик в красной пижаме уже сидел за столом. Отец и сын жили вдвоем, от матери остались лишь изображения на черно-белых цифровых экранах в каждой комнате. В родительской спальне на кровати лежала только одна подушка. Я незаметно подошла поближе. На ночном столике около стеклянной стены стоял детский рисунок в рамке с подписью “Поль”: синее море, сияющее солнце – солнце улыбалось. Я вспомнила, что говорила Ольга, как она настойчиво намекала на то, что ее сестра – мученица, и намекала на первые признаки ее безумия.

Было уже девять часов вечера. Я перешла на другую сторону улицы. Мне хотелось разузнать все о Пакстоне и его обитателях. Я с удовольствием изучила бы их под микроскопом, прежде чем встречаться с ними. С террасы дома Руайе-Дюма открывался панорамный вид. Я рассматривала лица тех, кого мне предстояло опрашивать, обитателей домов, откуда хорошо было видно жилище пропавшей семьи. Сегодня каждый знает своих соседей.

В квартале, где стоял дом Руайе-Дюма, было чисто. Кроме него там было еще четыре дома. Первый, справа, принадлежал Ольге. Она развалилась у телевизора. Дом напоминал теплицу из алюминия и закаленного стекла, установленную на низенькой каменной стенке. Я уже много лет не видела садовых гномов, у нее перед дверью стояли целых два. В гостиной на столе лежали салфеточки, стояла кружка в цветах британского флага, бронзовая статуя Свободы и фарфоровые безделушки, расписанные вручную. Все это напоминало витрину сувенирного магазина.

Дом напротив был менее пестрым. В этом прозрачном кубе жила семья без детей – Лу и Надир. Я подошла в тот момент, когда они занимались любовью. Для того чтобы сохранить хотя бы минимум интимности, некоторые семьи потратились на кровати-саркофаги. Принцип их устройства был прост: каждый нажимал на кнопку со своей стороны – так обеспечивалось обоюдное согласие, – и кровать закрывалась, как коробка. Если возникали проблемы, тревожная кнопка позволяла открыть ящик и вызвать охрану.

Спальня выходила на стеклянную стену жилища Поля и его отца, любителя готовить. В день исчезновения никого из них не было дома. Оставалось еще два строения, отделенных друг от друга детским парком. Дом архитектора Виктора Жуане, яростного борца за Открытость и постоянного члена соседского патруля. Я хорошо его помнила: в 2029 году вместе с миллионами французов я слушала его речь. Его двенадцатилетняя дочь Саломе сидела за компьютером, прилипнув к экрану

И наконец, дом семьи Карель, пакстонианцев до мозга костей. Филомена и Йохан жили в доме-шаре, у них было двое идеальных детей, девочка и мальчик: они готовились ко сну и делали дыхательные упражнения.

Йохан достал бинокль. Он наблюдал за мной.

VIII

Давид

Было поздно, но Давид еще не спал. Он ждал меня на диване, держа на коленях журнал. Снаружи мне показалось, что я смотрю на картину Хоппера “Комната в Нью-Йорке”: мужчина, сидя в кресле, читает газету. Его жена играет на пианино. Художник поместил в центр полотна дверь, и кажется, что она разделяет их. Комната освещена, атмосфера печальна.

Не успела я снять пальто, как Давид метнул в меня фразу словно нож:

– Я обманывал тебя годами, я даже не старался это скрывать, а ты даже ничего не сказала.

Он признался в измене таким тоном, словно упрекал в ней меня. Уже несколько дней я уделяла ему недостаточно внимания. Взбудораженная расследованием, я получила заряд адреналина, которого мне так не хватало. Исчезновение семьи Руайе-Дюма меня не обрадовало, но мне было приятно вернуться в годы моей молодости, когда каждое новое дело превращалось в приключение. Давид, казалось, решил отомстить за мое приподнятое настроение. Мимо нашего дома прошествовал соседский патруль. Я поприветствовала его, подняв большой палец. Давид подошел ко мне, обхватил ладонями мою голову, чуть заметно улыбнулся и скользнул губами по моей шее:

– Элен, я тебя больше не люблю.

Он с наслаждением проговорил это по слогам. Мне сдавило сердце, кровь толчками пульсировала в артериях, венах, руках до самых кончиков пальцев. Под действием этого электрического тока у меня сами собой сжались кулаки.

Я не смогла бы точно сказать, когда началась наша нелюбовь, но уверена, что жестокость прорвалась в тот ноябрьский вечер и с тех пор не утихала. Как мы до этого дошли? Давид, кажется, ждал какой-то реакции с моей стороны. А я просто погладила его по щеке и села за пианино. Он развернул журнал.

IX

19 ноября

На следующее утро я встретила Нико на скутере. На нем были темные очки. Ему казалось, что в них он смотрится классно, а на самом деле он скорее смахивал на слепого. Его стиль всегда шел вразрез с его намерениями. Когда он хотел выглядеть элегантно, то одевался как служащий похоронной конторы, когда хотел иметь спортивный вид, напяливал что-то такое, в чем стыдно из дому выйти, но хуже всего были те дни, когда он не хотел выглядеть никак. В такие дни он надевал вельветовую рубашку, а сверху джинсовую куртку, и тогда я жалела о тех временах, когда полицейские носили форму.

– Я видел вас с Давидом вчера вечером. Как же это красиво, такая нежность, после стольких лет…

– Да, нам повезло.

Он не уловил в моих словах ни малейшего сарказма, тем лучше, мне не хотелось изливать душу. Будучи моим коллегой и соседом из дома напротив, он и так знал достаточно. Нико протянул мне шлем: он решил, что нам нужно съездить в район под названием Сверчки.

Баннер на въезде сразу создавал нужный настрой. На нем были процитированы последние строки из басни XVIII века, в которой сверчок позавидовал красоте мотылька, а потом увидел, как того поймали:

А я завидовал, безумец, мотыльку!

Знать, блеск и похвалы недаром нам даются.

Кто хочет счастлив быть, скрывайся в уголку[5].

В Сверчках никто не стремился к “блеску