Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова Страница 19

– Говорит, мол, чего пришли? Дел других нет? Грозился за ухо из подземелья вывести и главе на руки передать, чтоб вразумил, – гнусавым голосом жаловалась девушка.

Цвета стыдливо прятала глаза.

– Да чтоб я в его сторону ещё хоть раз глянула? Да не дождётся, упырь проклятущий! – В гневе Нелюба забыла, что Ильгар вовсе не звал её миловаться.

А Клёна утешала несчастную и вспоминала Люта. Он её не прогнал. Хотя… Лют ведь не послушник. Одёжу он носил самую обыкновенную, стало быть, простой служка. Что ему её ругать?

Нелюба с Цветой в своей обиде даже не спросили подругу, как она воротилась в кромешной-то темноте. Ну и ладно. Нелегко девкам пришлось. Крались на свидание, а ушли, словно хворостиной отстёганные. Обидно ведь!

Однако Клёна для себя решила, что к Люту нынче не пойдёт. Ну его. Кто знает, может, приветит ещё хуже, чем Ильгар Нелюбу? А и рад будет, так нечего баловать. Решит ещё, что влюбилась. А она ведь не влюбилась. Просто ей… хотелось хоть с кем-то поговорить. Не слушать про парней, не вспоминать разорённую деревню, не думать о маме и брате, не объяснять ничего, не утешать. Забыть бы всё навеки: и Лущаны, и Вестимцы, и Фебра… Будто не было в жизни никого и ничего. Стать бы деревом. Да. Деревом. Той сосной, которая укрыла от ходящих. И стоять, качаясь на ветру, расправив могучие ветви, ничего не боясь, ни о чём не горюя.

Решено: не пойдёт она больше к Люту. Парни чёрствые, что камни. Вон Ильгар вроде как подмигивал Нелюбе, вроде поглядывал. А пришла девка, напустился, как Встрешник. И не подумал, какой храбрости ей стоило на нижние ярусы спуститься.

Или взять хоть Фебра…

Однако при воспоминании о старградском вое Клёне сделалось так горько, так тошно и так стыдно, что уши заполыхали. Поэтому, завершив хлопоты на поварне, она вернулась в свой покойчик, заперлась и села прясть. Только бы не видеть никого. Не думать ни о чём. Почему не говорила мама, как тяжко становиться взрослой?

Тянулась шерстяная ниточка, крутилось веретено, выл за окном ветер, в очаге потрескивали поленья. Не пойдёт она больше к Люту. И ни к кому не пойдёт.

Много люди сами себе дают зароков. Много и часто. А сдерживают далеко не все. Так и Клёна, переборов приступ острой тоски, к вечеру следующего дня заскучала. Подруги предложили гадать на лучинке и шерстяных нитках. И правда, почему нет?

Собрались у Клёны в каморке. Принесли с поварни плоское блюдо, ковш воды. Набрали обрезков нитей, которые спряли сами.

– На что гадать-то будем? – шёпотом, замирая от сладкой жути, спросила Цвета. – На близкое или на далёкое?

– На близкое, – так же шёпотом ответила Клёна. – О далёком чего гадать? Когда оно ещё наступит.

– А о близком чего? А то мы не знаем, что завтра сызнова будем котлы чистить да лук резать.

Девушки задумались.

– Ну, давайте на далёкое, – сказала с сомнением Клёна и взялась завязывать узелком обрывки нитей.

Некоторое время подружки молчали, выплетая каждая свою судьбу.

– На женихов гадаем? Или на судьбу?

– На женихов! – решительно ответила Нелюба. – Какая судьба без жениха, верно?

Девушки кивнули.

Первой свою плетёнку подожгла Цвета. Держала, сколько сил хватило терпеть, и скороговоркой шептала слова гадального наговора: «Гори-гори, нить. Сама тебя сучила, сама тебя пряла. Сама тебя сплетала, сама тебя сожгла. Гори-прогори, что не знаю яви». Потом бросила пылающую плетёнку в блюдо, а Нелюба тут же подставила светец так, чтоб видеть тень.

– Ой, гляньте-ка, девоньки! – тихо взвизгнула Цвета. – Гляньте, чудище какое с рогами!

На тени и впрямь вышла голова не то быка, не то тура.

Девушки ахали, разглядывая страшилище. А потом одна из прогоревших нитей осыпалась, и тень превратилась в человечка, сжимавшего в руке хворостину.

Клёна прыснула.

– Гляди, Цвета, будет муж тебя хворостиной воспитывать.

Подружка рассмеялась.

– Может, пастух какой?

– Может…

Ещё покрутили блюдо, но так ничего толкового и не разглядели, поэтому стряхнули прогоревшие нитки в ковш с водой. Следующей плетёнку взялась жечь Нелюба.

У Нелюбы на тени вышло чудно́е: не то дом, не то башня. Крутили-крутили блюдо то так, то эдак, но всё одно не поняли, чего значит.

Клёна, чтоб не получилось, как у Нелюбы, связала ниток побольше и узелков-петелек наплела затейливых. Шерсть вспыхнула радостно, затрещала, а когда к почерневшему комочку поднесли лучину и глянули на тень, то ахнули в три голоса. На щербатой каменной стене, подрагивая в свете лучинки, отразилась ощеренная волчья голова.

– Ой! – пискнула от ужаса Цвета и вцепилась в руку подруге.

Клёна, державшая блюдо, вздрогнула. Сгоревшие нити распались, тень всколыхнулась, и волчья морда превратилась в человечье лицо, но до чего безобразное!

– Стра-а-асть-то какая! – протянула заворожённо Нелюба, тут же выхватила блюдо из рук подруги и смела нитки в ковш с водой. – Тьфу! Вот же дуры, Хранители прости! Сами себя пугаем. Клёна, да ведь сегодня не Первоцветов день, чтоб гаданьям верить. Ты не пугайся. Сестра моя старшая с подругами гадала как-то, так ей вышел мужик с топором в одной руке и головой девичьей, за косу схваченной, в другой. Тоже перепугались, плакали. А замуж она вышла в семью дружную и хорошую. Ничего не сбылось. А всё потому, что не на Первоцветов день гадали. Мне знахарка говорила, мол, на Первоцветов день Хранители тайны открывают, судьбу являют, а всё остальное – это Встрешник, мол, головы дурит.

Цвета согласно закивала.

Сгоревшие нитки вместе с водой из ковшика девушки выплеснули в окно, а потом осенили его лучинкой, чтоб никакие злые силы не смогли сунуться на страх.

Они ещё посидели в обнимку на лавке, повспоминали истории про гадания, но только чтоб непременно с хорошим концом. Поговорили даже про Цветину бабку, которая нагадала себе мужика с горбом, а вышла замуж за сына мельника, ладного, статного парня. Уже думала, Встрешник на Первоцветов день гадание подпакостил, но однажды увидала мужа, мешок с мукой на спине до телеги тащившего… Вот уж потеха-то была!

Разошлись подружки, вдоволь насмеявшись и успокоившись. Но когда Клёна закрыла за гостьями дверь и вновь бросила взгляд на стену, с которой всего оборот назад скалилось на неё чудовище, сделалось так страшно, что аж руки затряслись.

Поэтому, путаясь в рукавах полушубка, девушка оделась и, прихватив светец, выбежала из каморки. А уж потом и сама не поняла, как