Четвертое уравнение - Александр Леонидович Пономарёв Страница 12

Женщина в халате подняла голову и подслеповато прищурилась.

– Андрюшка, это ты, что ль?! – воскликнула она, всплеснув руками.

– Я, теть Глаш, собственной персоной, – грустно улыбнулся Андрей.

– Это ж сколь мы с тобой не видалися, милок? Лет пять, наверна, если того не больше.

– Ну, как-то так.

– Слыхал, что с мамой твоей приключилося? Потому и приехал, да? – Андрей кивнул. Глафира Степановна печально вздохнула, по-старушечьи пожевала бледными сухими губами и сказала, не сводя с Андрея доброго взгляда голубоватых глаз: – Хорошая она была женщина, ни разу плохих слов от нее не слыхивала. Всегда интересовалася, как себя чуйствую, кажный день доброго здравьичка желала. Молодая она супротив меня была, ей бы жить еще да жить, а вот поди-ка ты, как оно все получилося. Эх-хе. Похроны-то кадась?

– Не знаю, теть Глаш, я как весточку от бати получил, так сразу и приехал. Он этими делами занимается, его и надо спрашивать.

– Ну да, ну да, – покивала Глафира Степановна и, неожиданно для Андрея, перекрестила его. – Ты держись, Андрюшенька, и на Бога-то не гневайся, что он так рано твою маму забрал. Никто ведь не знает, сколь ему на роду написано, это лишь одному Господу Иисусе известно. Видать, понадобилася она ему там на небесах-то. Трудно ему стало без нее, вот он и призвал, голубушку, к себе.

Андрей скептически относился к религии. Все эти разговоры о божественном были ему скучны и неинтересны. Он с трудом удержался от кривой ухмылки, попрощался с набожной старушкой и поспешно скрылся в подъезде.

– Слышь, Степановна, а это хто такой? – спросила соседку по скамейке женщина в юбке и кофточке. – Чой-та я раньше его тутова и не видала никогда.

– Да это Андрюшка Воронцов, сын Ладимирсанча из девяносто второй.

– А-а, это мущщина такой представительный, всегда с иголочки одет, с красивой бородой, в шляпе? За ним ишшо иномарка така длинная, черная с темными стеклами чуть ли не кажный день приезжат?

– Ну да, он самый. Грят, Ладимирсанч большой ученый. Работает то ли в министерстве, то ли в закрытом институте каком-то. – Глафира Степановна потрясла узловатым пальцем у себя перед носом: – За простыми-то людьми, небось, такие машины не посылают. Ты, Зина, в наш дом заехала уж посли того, как Андрей разругался с родителями в пух и прах, потому-то его и не видала до ся дня, а я ихню семью хорошо знаю. Давно с ними познакомилася. Андрюшка тада в пятом класси учился. Играли оне с ребятами в футбол на площадке, а он возьми да и засандаль мне мячом в окно.

Глафира Степановна улыбнулась. В уголках глаз появилось больше морщинок-лучиков.

– Я с работы прихожу, а у мня дыра в кухонном окне, весь пол в осколках и мяч под столом лежит. Ну я по суседям пошла. Давай расспрашивать: не видал ли кто из них, что за сорванец погром в моей кухне учинил? Слово за слово и узнала, что это Андрюшкина проделка. Пришла к ним домой и грю: «Так, мол, и так, люди добрые, ваш сын ущербу мне нанес, неплохо бы стекло на моей кухне поменять». А Ладимирсанч левой рукой бороду поглаживает, смотрит на меня так по-доброму и грит таким, знаешь, голосом, будто гром где-то далеко в поле рокочет: «Не извольте беспокоиться, Глафира Степанна, идите домой, скоро усе будет в полном порядке». Ну, думаю, не может человек с таким приятным голосом, как у нашего батюшки, обманывать. Вернулась к себе в фатеру, давай на кухне прибираться. Только осколки с полу в ведро собрала, звонок в дверь. Открываю, а там двое мужичков стоят. Один из них грит: «Здрасти, уважаемая, мы к вам пришли новые стекла взамен разбитых ставить». Ну я их впустила, они быстро огрехи от Андрюшкиной проделки исправили.

Старушка плотнее запахнула халат и продолжила:

– А часа через два ко мне в гости вся семья Воронцовых пожаловала. Нин Митренна перед собой большую тарелку, полотенышком чистым прикрытую, держит, а из-под полотенышка-то запах только что испеченного яблочного пирога так и струится. Рядышком с ней виновник всей этой ситуации стоит красный как рак. Голову вниз опустил, носом шмыгает. Ладимирсанч баском приятным его спрашивает: «Что надо сказать, оболтус?» – и на меня смотрит, мягко так улыбается. Андрюшка промямлил что-то невнятное, прощения, видимо, попросил. Ну я, конечно, его простила и пригласила всех в гости на чай с пирогом. Одна бы я его все равно не съела, уж больно Нина-покойница большой его тады испекла. Старалась, ошибку сына заглаживала, а он, вишь, как ей за это отплатил. Так и умерла, с родной кровинушкой не попрощавшись.

Глафира Степановна прижала сухощавую, с выпуклыми извилинами синих вен, руку к губам и замолчала, глядя в одну точку перед собой.

– А от чего она преставилась-то? – нарушила затянувшееся молчание Зинаида Прокопьевна. – Болела, штоль?

– Ну, наверно, болела, раз так рано померла. Потом как-нибудь, при случае, спрошу у Ладимирсанча, мож, поделится горюшком-то. Коль узнаю, что да как, обязательно тебе поведаю. Ты мне лучше скажи: Малахова-то смотрела ли? А то я рано вчерась заснула, не дождалася его. Кто там к нему в гости-то приходил?

Пока старушки во дворе сплетничали, Андрей поднялся на нужный этаж и долго стоял перед дверью, не решаясь нажать на кнопку звонка. Он не знал, что сказать отцу, как начать с ним разговор. Больше всего он боялся увидеть невысказанный упрек в его глазах. Этот немой укор был для него страшнее самых горьких и обидных слов.

Наконец Андрей набрался решимости и вдавил пальцем черный кругляш. За дверью раздались похожие на птичью трель мелодичные звуки. Чуть позже послышались шаркающие шаги, щелкнул замок. Дверь со скрипом отворилась, на площадку упала косая полоса желтого света с длинной тенью посередине.

Андрей увидел отца. Тот заметно постарел за эти годы, ссутулился, словно все это время носил на спине тяжеленный мешок. Некогда пышная шапка темных волос заметно поредела и приобрела серый налет, как будто голову обильно посыпали пеплом. Бороду и усы посеребрила седина. Лоб и лицо избороздили глубокие морщины. В тусклых от печали глазах притаилась грусть.

При виде сына Владимир Александрович разом весь подобрался. Расправил плечи, выпрямился; бледные губы тронула улыбка, в глубине карих глаз вспыхнули радостные огоньки, и грусть на время спряталась за этими искорками неподдельного счастья.

– А-а, это