Слово и дело - Игорь Черемис Страница 8

С подчиненными я общался вежливо, а они пока что отвечали повышенной лояльностью. Это означало, что на вопрос о занятости капитан Сухонин не говорил, что прямо сейчас преследует преступника, а потому ему не до какого-то там замначальника управления одного с ним звания. А ещё это означало, что мне не нужно было показывать зубы – и это положение всех более-менее устраивало. Я ожидал бунта на корабле где-то к началу апреля, а Сухонин и, возможно, Рита Буряк, этот бунт активно готовили. Впрочем, по моим прикидкам, капитан действовал один и лишь подначивал Риту тоже принять участие в небольшой революции. А мне было интересно, как она себя поведет.

Но сейчас Сухонин не бунтовал, а появился в моем кабинете ровно через три минуты – тот срок, который позволяет убрать все бумаги со стола в сейф и запереть его, а затем спокойным шагом спуститься на второй этаж.

– Вызывали, Виктор Алексеевич? – Сухонин изобразил некое подобие стойки «смирно».

– Вызывал, Григорий Степанович, – согласился я. – Проходите, садитесь. Это не совсем по работе... как вы знаете, завтра у нас – восьмая марта, день международной солидарности и всё такое... – он чуть улыбнулся и кивнул. – А так сложилось, что у нас в отделе работает лейтенант Буряк, Маргарита Павловна. Наверное, стоит её как-то поздравить, что думаете?

Про предстоящий праздник забыл не только полковник Петров, но и я сам. Для меня вообще календарь 1972 года всё ещё оставался чуждым явлением, и я постоянно боялся ляпнуть что-то вроде «День российской армии» или вспомнить про день святого Валентина, про который советские граждане пока что ни сном, ни духом. Впрочем, боги меня миловали, и я не привлекал к себе внимания хотя бы в этих делах. Но постоянная тревожность и необходимость следить за языком сделали своё черное дело – и первейшая забота любого начальника напрочь вылетела у меня из головы.

– Ритку-то? – переспросил Сухонин. – Цветы я ей купил, утром, у оперов стоят, там баб нет, никто не сдаст. Или вы ещё что удумали?

У меня тяжесть упала с души. С такими поднимающими подчиненными работать – одно удовольствие. Надеюсь, и полковник Чепак оценит мой вклад в его авторитет.

– Нет, Григорий Степанович, больше ничего не нужно, – я улыбнулся. – Не возражаете, если я в этих цветах поучаствую?

Он не возражал – понимал, в какой я ситуации. Так что я расстался с зеленой трешкой, потом мы вместе зашли к операм, чтобы забрать ничем не примечательные гвоздики – они были в плотном целлофановом конусе, так что выглядели даже богато, на все шесть рублей, что отдал за них капитан, – и на пару поздравили нашего лейтенанта с его профессиональным праздником. Рита приняла букет и благодарно покраснела, пробормотав какие-то подходящие случаю слова.

На этом я посчитал свои обязанности начальника законченными – и с головой погрузился в бумаги, полностью забыв про оружейку и положенный мне по штату пистолет.

***

На мероприятие в обком мы с полковником Чепаком поехали как белые люди – на новенькой двадцать четвертой «Волге» благородного черного цвета. В Сумах таких машин было, в принципе, немного – в обкоме парочка, в горкоме одна... не потому, что двадцать четвертых не хватало, эта модель выпускалась уже года четыре, а органы власти обеспечивались в первую очередь. Просто до Сум очередь не дошла – тут в целом земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою рек Псел и Сумка. Город этот стоял на отшибе, в стороне от торных дорог, в царские времена пробавлялся изготовлением сахара, а сейчас стремительно превращался в один из многочисленных центров советской промышленности. От старых сахарозаводчиков в Сумах осталась почти вся застройка юга Нового места и Засумок, а социалистический порядок только пробивал себе дорогу – вернее, сразу много дорог, снося обветшалые кварталы и протягивая в самых разных направлениях новые проспекты.

В своей первой жизни я в Сумах не побывал, бог миловал, а в памяти «моего» Виктора прочитал лишь детское восхищение тихими улочками, дубравами, парками и пляжами. Сейчас тут шла масштабная реконструкция, которая превращала город из купеческого местечка дореволюционной России в нечто, более подходящее