Оторва. Книга третья - Ортензия Страница 6

Врезаюсь затылком во что-то твёрдое и чувствую, как холодный пот струится по спине. Открываю глаза и снова жмурюсь. Что это? Цветы? Я что — сдохла? Снова открываю, но теперь узкую щёлку.

Три жиденькие гвоздички мотаются из стороны в сторону, в полуметре от лица. А за ними чья-то красная рожа. Но, слава Богу, в этот раз никаких лозунгов. Ковёр с уже знакомыми оленями. Шкаф Бурундуковой. И кто тогда этот индеец, который прячется за веником?

— Привет Ева, я приехал и так рад, что у тебя всё в порядке.

У меня всё в порядке? Кто сказал, что у меня всё в порядке? Прерывая мысли, появляется жуткий дискомфорт между ног. Под простынёй голое тело до пояса, ниже резиновые бикини, которые крепко удерживают матрац.

Пантелеймонович, сука, Я тебе эту командировку вместе с плакатами, флагами и лозунгами в жопу затолкаю. И этой прокладкой заткну всё, как пыжом, чтобы ты сам проникся идеалами революции. Вот только дай моим ручкам дотянуться до твоего горла.

Гвоздички отпрянули от лица и склонились на бок, открывая физиономию человека полностью.

Нет, это не Пантелеймонович, годами не дотянул. Пацан лет девятнадцати и сразу видно, что упёртый комсомолец. Кремень семидесятых. Плакат на стене продовольственного магазина: «Пятилетку в четыре года!» — словно выгравирован на его сердце. Отглаженный костюм, галстук в тон партбилету, взгляд прямой и честный. И, наверное, искренне верит в коммунизм, в великую стройку, и в светлое будущее, как другие верят в дефицит финских сапог.

Бабушка рассказывала про таких: На лекциях всегда сидел в первом ряду, конспектировал каждое слово. После смены на заводе — собрания, отчеты, стенгазеты. В выходные — субботники, прополка картошки. Ни тени сомнения, ни намека на усталость. Доклады, перевыполнение, передовые доярки.

Мог зажечь комсомольский костер даже в болоте скепсиса, правда, с привлечением тяжелой техники. А отчеты о перевыполнении плана по сбору металлолома были настолько оптимистичными, что впору было отправлять делегацию на Марс, проверять, не он ли там тайком перерабатывает метеориты.

Только глаза, как у оленя на ковре.

— Ева?

И голос растерянный.

— Ты сейчас что сказала?

Синицына. Ты опять заговариваешься. Обещания данные шефу вслух произнесла? То-то комсомольский вожак отпрянул в испуге. Подумал что это всё предназначено для его задницы? И кто это вообще такой? И как он здесь оказался?

— Ева, — на пороге комнаты появилась мама Бурундуковой, — ты проснулась? Валера приехал. Как получил телеграмму — сразу примчался тебя проведать.

И кто такой Валера? Люся, я тебя точно стукну чем-нибудь, овца общипанная. Ладно — мозговой штурм в прошлое.

— Ой, Валерик, — и глазки невинные, — приснилось, что Лёнька Пантелеев с дружками своими, врагами революции — меня пытают и требуют выдать военную тайну. А я им грожу небесными карами.

Оленьи глаза увеличились в размерах. Что не так сказала? Вчера вечером у Люси по телевизору как раз крутили старый фильм: «Рождённая революцией». Видела когда-то. Как раз серия про Лёньку и в СССР его точно должны знать. Или плакат с Лениным не совсем то место, куда его можно впихивать? И почему? Потому что большой и не поместиться?

— Ева, ну ты даёшь. Даже во сне про такое думать нельзя. А если бы товарищ Сморщенков тебя услышал?

— Это во сне, я не помню, — сразу отбрыкалась от какого-то товарища Сморщенкова, который по ночам посещает комнаты невинных девушек. Извращенец.

Оленьи глаза исчезли, взгляд стал сосредоточенным. Он вытянул вперёд руку с гвоздиками и торжественно произнёс:

— Я стихи сочинил тебе.

Ещё один поэт нарисовался. Они, наверное, на этой почве с Евой и познакомились.

Не дожидаясь моего ответа, Валерик с пафосом продекламировал, будто зачитал доклад о повышении морального облика молодых рабочих:

'Все слова, как тоска, как плен,

Изменяют и смысл, и правду.

Всё же хочется быть твоим,

Может, глупым и непонятным.

Но как Счастья касаться губ,

Быть надеждой в твоих объятьях.

И не падая в пропасть слов

Увести в подвенечном платье'. (1)

И всучил мне свои гвоздики. При этом прикрыл глаза, вытянул шею и выдвинул вперёд нижнюю губу. Лошадиная улыбка.

Я несколько секунд ошарашено смотрела на него, потом решив, что нужно как-то похвалить рифмоплёта, процедила, словно глотая что-то кислое:

— Прелестно, — и добавила, — и оригинально, — с интонацией, подразумевающей полное отсутствие всякой оригинальности, — очень… эмоционально.

— Правда, тебе понравилось? — обрадовался он. — Я это сочинил когда летел в самолёте. Всё время думал только о тебе. И там, в тайге всё время думаю о том, как мы на следующий год поженимся.

Поженимся⁈ Вероятно, Бурундуковая только об этом и мечтала. Вот только мне этот местный поэт самоучка, мямлящий о вечной любви, и даром не сдался. Вот всё у меня прекрасно, только романтических серенад под окном и записей с кривыми стишками не хватает. Ухажёр, млять, и с глазами, полными обожания. И стихи. Боже, стихи! Не люблю стихи! Ненавижу сопли! Хочешь впечатлить? Подними штангу! Так ему и сказать? И мамка Бурундуковой улыбается во весь рот.

— А можно вы выйдите и дадите для начала мне возможность одеться?

— Конечно, — Валерка встал рядом с тёткой и оба замерли на пороге с идиотскими улыбками.

— За дверь выйдите и закройте с той стороны.

Потопали, толкаясь в проходе.

И? Люся!

Я сползла с дивана, бросила на стол цветы и потянулась за пакетом с прокладками. Заставила подружку сделать их два десятка.

На будильнике половина шестого. Это я часа четыре проспала и дальше бы дрыхла, если бы кавалер не объявился. Надеюсь, Ева со своим воздыхателем не трахалась, потому как у меня такое желание не возникло. От одного взгляда на Валерку зубы сводит. Простоватый, нагловатый, с манерами, словно только вчера слез с трактора. И стихи, наивные и искренние, как заря над кукурузным полем. Интересно, как он отреагирует, узнав, что комсомолка Бурундуковая внезапно стала фанаткой рукопашного боя и цитат Мао Цзэдуна.

Накинула халат и потопала в ванную. Задержалась на секунду увидев две улыбающиеся рожи. Устроились на кухне за столом. И два гранёных стакана, в которых странная жидкость напоминающая водный раствор краски.

— Ева, ты куда, — вопрос догнал меня уже в коридоре, потому как я прямо из ванной ломанулась в подъезд. Люсю пытать.

Сделала обаятельную улыбку. Видимо не получилась идеальной, потому что