Врач из будущего - Андрей Корнеев Страница 42

это хорошо. Фундаментальная наука — важно. Но не забывай, для чего ты всё это затеял. Летняя практика скоро. Не отлынивай. Пора тебе окунуться в самую гущу. В грязь, в кровь, в настоящую больничную жизнь. Ощутить, что такое медицина без глянца. Без светил и семинаров. Там, на передовой, и видно, что по-настоящему нужно. — Он повернулся к сыну, и в его глазах не было приказа, только отеческая, немного усталая мудрость. — Совет, сынок. Не более.

Иван смотрел на проступающие в сумерках контуры строгих ленинградских дворов. Отец был прав. Он слишком увлёкся игрой в «науку будущего» в тепличных условиях. Пора было вспомнить, ради чего он, Иван Горьков, вообще стал врачом. Ради пациента. Ради одной-единственной жизни, висящей на волоске.

— Понял, отец, — тихо сказал он. — Спасибо за совет.

Борис Борисович просто хлопнул его по плечу, и в этом жесте было больше тепла, чем в самых пафосных речах.

В один из выходных Иван и Катя отправились на выставку. Не в Эрмитаж и не в Русский музей, а в ДК Первой пятилетки, где проходила выставка «Картин Ленинградского Областного Дома художника».

Зал был полон людей. Женщины в скромных платьях, мужчины в гимнастёрках и гражданских костюмах, немногочисленные дети — все неспешно переходили от одного полотна к другому.

— Ну что, искусствовед, — улыбнулся Иван, — просвещай.

Картины были… предсказуемы. Гигантские, написанные в коричневато-серых тонах заводские цеха, из которых лилось малиновое пламя стали. Улыбающиеся, румяные колхозницы на фоне золотых хлебов. И, конечно, он — Сталин. Мудрый, спокойный, с трубкой в руке, стоящий над картой великих строек или внимательно слушающий какого-нибудь старого рабочего.

«Соцреализм в его первозданной, неповторимой красоте», — с внутренней усмешкой подумал Иван.

— Ну и агитки, — не удержался он, тихо буркнув Кате на ухо.

— Не все, — так же тихо ответила она и взяла его под руку, подвод к другому краю зала. — Смотри.

Там висели пейзажи. Неброские, лишённые пафоса. Серое небо Невы, мокрые булыжники мостовой, ветер, гонящий по Охте последние жёлтые листья. И портреты — не вождей, а простых людей: уставшая женщина-уборщица, старик-сапожник, задумчивая девочка с книгой.

— Вот это… другое дело, — признал Иван.

— Искусство всегда находит лазейки, — прошептала Катя. — Даже в самые суровые времена.

К одному из таких «непарадных» пейзажей — изображению старого, дореволюционного особняка, занесённого снегом — был прикован немолодой, щуплый человек в поношенном пиджачке. Он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на картину с такой тоской, что Иван не выдержал.

— Сильно, — сказал он, просто чтобы что-то сказать.

Художник, а это был он, вздрогнул и обернулся.

— Да… спасибо, молодой человек. — Голос у него был тихий, усталый. — Рисовал с натуры. Тот дом… его в прошлом году снесли. На его месте цех строят.

— Жаль, — искренне сказала Катя.

— Что поделать… Прогресс. — Художник горько усмехнулся. — Раньше, при «Мире искусства», мы б ещё поспорили, нужен ли такой прогресс… А теперь — тематический план, товарищ. Строительство и трудовой энтузиазм. А это… — он махнул рукой на свой пейзаж, — … это, выходит, отсебятина. Пережитки.

Он ещё немного постоял с ними, тихо жалуясь на невозможность достать хорошие краски и на засилье «конъюнктурщиков», а потом, кивнув, отошёл, растворившись в толпе.

После выставки они вышли на светлую, почти дневную улицу. Белая ночь вступала в свои права, окрашивая город в сиреневые, молочные тона.

— Мой отец любил водить меня на выставки, — вдруг сказала Катя, глядя перед собой. — Он говорил, что искусство — это последнее прибежище свободы. Когда всё вокруг пытаются загнать в рамки, холст остаётся местом, где можно быть собой.

Иван молчал, давая ей выговориться.

— А ты знаешь, Лёва… — она остановилась и посмотрела на него. — Иногда я смотрю на тебя и не понимаю. Ты видишь в этой эпохе столько ужасного. И это правда, оно есть. Но я… я вижу и другое. Я вижу её масштаб. Её энергию. Эту… странную, суровую красоту. Как тот пейзаж. Непарадную, настоящую.

Иван взял её руку. Её пальцы были тонкими и холодными.

— Я знаю, Катя. Я это чувствую. Страх никуда не делся. Но появилось… что-то ещё. Чувство долга. И чувство места. Я начинаю понимать, что это и есть моя жизнь. Со всеми её тенями и этим… вот этим странным северным светом.

Они дошли до её дома и долго стояли у подъезда, не в силах расстаться. Их связь, рождённая в подпольной лаборатории и отточенная в бюрократических битвах, теперь уходила корнями глубже — в общее понимание этой сложной, трагической и прекрасной эпохи, в которой им выпало жить.

Летняя практика началась с городской больницы им. Мечникова. Теперь они были не просто наблюдателями, а фельдшерами — ближайшими помощниками врачей. Сашка горел, как маяк. Он бегал по коридорам, выполняя поручения, с упоением ставил банки и делал уколы, видя в каждом действии кирпичик в строительстве светлого будущего. Катя работала с тихой, сосредоточенной эффективностью. Иван старался применить свои знания точечно — посоветовать более эффективную схему обработки раны, усовершенствовать ведение истории болезни.

Но очень скоро реальность напомнила о себе во всей своей неприкрытой жестокости.

Дежурство было вечерним. В приёмный покой вбежала заплаканная женщина, таща за руку мальчика лет десяти. Он был бледен как полотно, глаза запали, губы потрескались.

— Доктор, помогите! — закричала она. — Уже третий день… не останавливается… Томит его, бедного…

Ребенка тут же положили на каталку. Осмотр не оставил сомнений — тяжелейшая форма дизентерии. Организм был обезвожен до критической стадии. Интоксикация. Сознание — спутанное.

— Нужны капельницы! — почти машинально вырвалось у Ивана. — Срочно инфузионная терапия! Физраствор, глюкоза!

Дежурный врач, пожилой, усталый человек по фамилии Крупский, посмотрел на него с горькой усмешкой.

— Какие капельницы, Борисов? У нас их нет. Систем для внутривенных вливаний в больнице три штуки на всё отделение реанимации, и те на замке у заведующего. — Он вздохнул. — Будем делать что можем. Подкожно. Физраствор. Клизмы.

Иван смотрел, как медсестра набирает в огромный шприц солёную воду и начинает вводить её под кожу ребёнка, образуя на его худой спинке безобразные, не впитывающиеся волдыри. Он знал, что это — капля в море. Без полноценного внутривенного восполнения потерь жидкости и электролитов ребёнок умрёт. Его знания, его пророческое понимание патогенеза были абсолютно бесполезны перед лицом технологического вакуума эпохи.

Он видел,