Иркутск – Москва - Александр Борисович Чернов Страница 4

— Да уж. Но очень не хочется, чтобы черная кошка между ними пробежала надолго… Но ты в политику и на личности не съезжай. Что там дальше они хотят строить, после первых четырех больших килей?

— А дальше — табу! Понятно, что нечто чрезвычайно интересное. Но только — «не велено-с». Так ничего внятного мне и не рассказали, ухарцы.

— Понятно. Шифруются, значит… Упс… А это кто к нам с ночным визитом? Владимир Евгеньевич, кто тебе в кильватер правит, так по-заговорщически шушукаясь?

— Никаких заговоров, господа-товарищи-джентльмены. Раз уж вы не дрыхните праведным сном, значит… готовы грешить во славу Государя Императора и нашего дорогого Отечества. Одевайтесь-ка скоренько, и топаем в вагон-ресторацию. Большое начальство почивают-с, но главные силы штаба командующего желают наших недобитков лицезреть лично. А за мной — конвой. С винтовками и шомполами, дабы вы не вздумали упираться.

— Господа, да не внемлите вы барону так серьезно. Мы просто хотим вас пригласить к нашему шалашу, если не отбились до сих пор. Заодно познакомимся поближе… — из-за спины Гревеница вынырнула круглая, веселая физиономия каперанга Семенова, — Меня, как самого красноречивого, а Владимира Полиевктовича, как самого молодого, общество отрядило к вам в качестве герольдов.

Глава 1

Глава 1. Искушение святого Дунстана

Станция «Иркутск», Литерный экспресс «Порт-Артур — Москва», 21 — 22 апреля 1905-го года

Дальняя дорога — время откровений. Однако слово серебро, а молчание — золото. Он и так уже умудрился разболтать Тирпицу по пьяному делу много чего лишнего. А потому про недавний конфликт с Макаровым Петрович рассказывать ему не собирался категорически. Сор из избы выносить — последнее дело. К тому же, сперва надо было самому разобраться в ситуации: конечно, осадочек остался нехороший, но что-то подсказывало, что на окончательный разрыв устроенная ему Степаном Осиповичем сцена не тянет.

Между тем, шеф Маринеамт совершенно не выглядел огорченным известием о том, что дорогу до столицы Российской империи ему предстоит коротать в компании с единственным попутчиком «из местных». Попутчиком, хорошо знакомым. Даже слишком хорошо, если вспомнить некий пикантный момент их общения по дороге на Дальний Восток. Желтоватый след от которого, при внимательном рассмотрении еще можно было заметить на довольной физиономии германца.

Но даже без слов было ясно, что Альфред зла на него не держал. Будучи человеком не робкого десятка и широкой души, на пустяшные обиды и мелочную злопамятность горазд он не был. На прощание сфотографировавшись на фоне вокзала с иркутским генерал-губернатором, его супругой, Рудневым и принцем Адальбертом для истории, или для отчета, Тирпиц картинным взмахом руки подал команду «по вагонам!» Их поезд и так уже задерживался из-за неприличного опоздания «русского Нельсона» на полчаса. Или, точнее, это поезд опаздывал, а Руднев задержался? Разве «большие шишки» опаздывают?..

— Павел Ипполитович, я мерзавец… Вы меня осуждаете?

И в ответ, также тихо, на ухо:

— Завидую негодяю!

Получив в качестве напутствия шутливый, но ощутимый тычок кулаком в бок от графа Кутайсова, Петрович поцеловал на прощание ручку улыбчивой генерал-губернаторше и решительно прошел в вагон.

За окнами, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, уплывал вдаль Иркутск. Великий город на Великом Сибирском пути. Столица великой русской Сибири. Город, в который ему не раз еще предстоит возвратиться. Город, на прощание подаривший ему чудесный, солнечный, весенний день. А к нему в придачу — друга, любимую и нежданно-негаданно возродившуюся веру в себя. В смысл жизни в этом новом-старом мире, и в его, Петровича, достойное место в нем.

«За спиной будто выросли крылья…» Это, как раз о нем. И как раз — сейчас…

То, что в общих настроениях у германцев произошли разительные изменения, он ощутил вечером, за ужином. Никакой прежней опаски, «зажатости» во взгляде молодого принца Адальберта. Никакой глубинной озабоченности в пространных рассуждениях Тирпица. И еще, — какой-то новый, лихорадочный блеск восторга в глазах у всех остальных его офицеров. Сначала Петрович предположил, что сработал эффект «отсутствия присутствия». Поскольку ни Кайзера, ни его свиты со всеми условностями и «вирусом подобострастия», здесь не было. Только перед сном его внезапно осенило, в чем тут на самом деле собака порылась.

Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сотню раз услышать. А ведь они увидели! Увидели ее… Вселенную, по имени Россия. С ее бесконечными просторами, с ее дремучими, девственными лесами, с бескрайними лугами и подпирающими небо горами. С могучими реками и озером, подобным морю, с ее неисчерпаемыми, бездонными природными кладовыми, в которых сокрыта вся таблица гениального Менделеева. Они смогли, пусть и мимоходом, пусть невольно, прикоснуться к тектонических масштабов энергетике бытия величайшей страны, населенной различными народами, многочисленными и малыми, трудолюбивыми и плодовитыми, исповедующими собственные религии, но собранными воедино под скипетром Православного Белого царя.

И еще они, эти немцы, поняли, что здесь не собираются вечно тыкать им в нос бисмарковскими таможенными войнами и «честным маклерством» 1878-го года. Российский Государь Николай II, несмотря на свои «девять десятых германской крови», совершенно по-русски оказался в час военного триумфа выше этого. И история отношений двух великих народов начинала в эти дни отсчет если не с чистого листа, то уж точно с новой строчки.

Но поскольку немцы, как не крути, — европейцы, а европеец в любых ситуациях и коллизиях прежде всего держит в уме собственную выгоду, сейчас у германских визави Петровича прямо-таки дух перехватывало от внезапно раскрывшихся перед ними перспектив. Примерно так же, как это случилось с обитателями Кукуевской слободы, когда там осознали, что им сулит интерес юного Петра Алексеевича. Или с померанскими, прусскими, саксонскими и тюрингскими колонистами, впервые узревшими плоды малороссийских черноземов и уловы неводов нижней Волги.

Стоило ли осуждать их за это? Вопрос риторический. Стоит ли нам осуждать персонажей фильма «Плоть и кровь»? Героя бессмертного Рутгера Хауэра, столь гениально показавшего всем, что человек способен оставаться человеком, с честью, совестью и с сердцем, даже продавая свою шпагу? Тем паче, если у него больше ничего нет.