Завещание фараона - Ольга Митюгина Страница 34

вдалеке, прямо по курсу их униеры, на границе неба и моря, вспыхнула некая сияющая точка, похожая на звезду. Сперва Агниппа приняла её за один из бликов на воде, но огонёк рос, блестел всё ярче — и на него вскоре стало так же больно смотреть, как на солнце. Свет будто вырастал из моря, подобно гигантской свече-колонне — и корабль шёл прямо на него.

Агниппа смотрела на это диво широко распахнутыми глазами, в которых страх смешивался с изумлением и восхищением. Наконец она смогла понять, на что похож этот светоч — на наконечник огромного копья.

А вот показалось над волнами и древко…

Девушка не выдержала.

— Мена, что это?! — воскликнула она, резко повернувшись к своему многоопытному советнику.

Тот был спокоен. И улыбался.

— Греция, — просто ответил он. — Мы на родине твоей матери, Агниппа. Это копьё огромной статуи богини Афины, стоящей на холме над городом. Оно служит маяком для судов. Его сделали из отполированной бронзы, и солнечный свет, что отражается от его наконечника, виден мореходам издалека. Скоро покажутся Афины — и порт Пирей. Греция, Агниппа, Греция!

Девушка радостно вскрикнула и повернулась к корме, желая в последний раз кинуть взгляд на ещё подёрнутую лёгкой туманной дымкой бесконечную даль — из которой она бежала, несмотря ни на что. Даль, скрывшую жестокий Египет и продажную Финикию…

И переменилась в лице.

Глаза беглой царевны от ужаса распахнулись неимоверно широко, и девушка побледнела.

— Мена, смотри! — крикнула она, невольно схватив своего советника за руку и крепко сжав её.

Он повернулся на крик своей воспитанницы — и обмер.

За кормой, вынырнув из полупрозрачного тумана, на горизонте показались двенадцать финикийских судов. Не близко, но и не так далеко, чтобы нельзя было различить два ряда вёсел и некоторые особенности постройки, позволявшие им легче держаться на воде и быстрее плыть. Было заметно, как хищно вытянуты вперёд их длинные носы, каким ровным строем они идут, как мерно, весло в весло, следуют взмахи — и, взглянув на это, каждый мог бы точно и уверенно сказать, что это военные биремы.

— М-может, это не за нами? — тихо и робко спросила девушка.

— Нет, — твёрдо ответил её советник. — Это именно за нами! Это не может быть не за нами. Вспомни: мы — единственный корабль, который выскочил из порта за секунду до его закрытия.

— Боги, боги! — Агниппа в панике начала заламывать руки. — Мена, что нужно делать?!

— Положиться на богов, о царевна. И заплатить нашему доброму хозяину, чтобы он ни минуты лишней не задержал нас на борту по прибытии в порт… если мы до него доберёмся, конечно. Этим я сейчас и займусь: заплачу ему оставшуюся сумму, а заодно обращу его внимание на погоню. А потом оседлаю наших коней. Будь готова и ты. Собери наши вещи в сумки и принеси мне, чтобы я приторочил к сёдлам.

С этими словами египтянин быстро направился вниз, к каютам — за деньгами. Агниппа последовала за ним.

А впереди уже вставали холмистые берега Эллады — с прекрасным городом, что раскинулся на их склонах — среди лесов и лугов, полей и рощ, на отрогах Геметского горного хребта.

На биремах тоже заметили торговый корабль — и поднажали. Минуты через две военные корабли приблизились настолько, что можно стало различить рисунки на их парусах — знаки бога Мелькарта, военные эмблемы Тира.

Строй бирем изогнулся полукольцом, и они ещё прибавили ход, собираясь взять униеру в клещи, а затем окружить и остановить. В этот момент на палубу и выскочил уведомлённый Мена об опасности хозяин — закончив все расчёты с пассажиром.

— Ашторет!.. — вскричал он, воздев руки к небу. — Пираты совсем обнаглели! Под наш царский флот маскируются! В прибрежных водах Эллады промышляют! Куда катится этот мир?! Разбойники, вам нужен мой груз?! — финикиец с отчаянием дёрнул себя за бороду — и стремительно обернулся к гребцам. — Ну-ка, поднажмите, ребята!.. Поднажмите!.. Эти ж бандиты вас в рабство продадут!.. За свободу, ребятушки, за свободу! Ударим вёслами!.. Быстрей!.. Дружно! Сильнее! Уже видно Афины, мы успеем! Давайте, давайте! — орал он, срывая голос и бегая вдоль скамей по палубе. — Нам бы только этот мыс обогнуть, а там уже и Пирей! Ну же, ну, ребятки!.. Кормчий, не спать!.. Твёрже рули держать!

Гребцы, напуганные угрозами потерять свободу, утроили усилия, и заработали вёслами как никогда. Униера рванулась — и вырвалась из тисков. На биремах тоже поднажали — и беглецов вновь начали догонять.

— Ну! Ну! — орал хозяин. — Держать темп! Мы сможем!.. Сможем!.. Немного осталось, друзья, немного!..

Уключины скрипели от непосильной нагрузки. Корабль летел. Нос его зарывался в волны, поскольку на такую скорость волнорезьбы его не рассчитывали. Вода вокруг бортов пенилась, и униера неслась, как дикая лань от собак.

Гребцы покрылись потом с ног до головы — лицо, шея, плечи, спина и грудь, — бедняг словно окатили из ведра. Купец сорвал голос. И, похоже, ценой безумных усилий им на какую-то минуту всё-таки удалось развить и удержать скорость военной биремы, потому что преследователи отстали на две гхальвы[1]. Корабль обогнул мыс, и перед беглецами открылась огромная гавань с беломраморными причалами и чернобокими кораблями, что лениво покачивались у блестящего пирса, наводнённого пёстрой шумной толпой.

Биремы сзади вновь начали нагонять…

И в этот момент из порта стремительно вылетела стройная греческая триера и величественно прошла между преследуемыми и преследователями.

Биремы покорно остановились, пропуская её — ибо не пропустить военный корабль Греции, госпожи морей, равнялось самоубийству… да ещё и в виду главного греческого порта.

Все знали, что у каждой триеры, военного корабля Эллады, выходя из острого носа, скрывалось под водой страшное пятиметровое металлическое лезвие — острое, как бритва. Это позволяло грекам на расстоянии пробивать борт противника, самим оставаясь на относительно безопасном расстоянии. А ещё у греческих судов был киль, ускорявший их ход и придававший устойчивость. Что же до триер, то они насчитывали четыре яруса: первый — палуба, а на трёх нижних размещались гребцы. Таким образом, триера обладала тремя рядами вёсел с каждой стороны, что несказанно ускоряло её ход. Сто восемьдесят вёсел, не считая кормовых! Разве удивительно после этого, что