Шайтан Иван 6 - Эдуард Тен Страница 32

— А… что они выставляют за себя? — спросил я ровным тоном.

— Как… что? — император искренне не понял.

— Граф имеет в виду, Ваше Величество, — тихо вступил Бенкендорф, — что он получит в случае победы. Англичане обретут моральное удовлетворение и по пятьсот фунтов. Каков же выигрыш графа?

Николай Павлович на мгновение задумался, потом на его губах появилась легкая, почти что хитрая улыбка.

— Тысячу фунтов… и пять тысяч рублей от меня, граф. — Он вздохнул, и в этом вздохе была тень усталости. — Признаюсь, мне стоило немалого труда пересилить себя, разрешая сие… мероприятие. Но престиж государства… не позволил отказать.

«Ну, конечно, пересилил», — мрачно отозвалось внутри.

— Ну, коль скоро престиж государства требует… — я слегка склонил голову, голос звучал почтительно, но в нем явственно слышалась издёвка, самую малость. — Осмелюсь задать лишь один вопрос, Ваше Величество: как некий зарвавшийся посол дерзнул требовать извинений лично от Императора Всероссийского? Запросто? Будто вы… — я сделал едва заметную паузу, — какой-нибудь заштатный германский князек? Этого я допустить не могу, Государь. — Я выпрямился во весь рост, взгляд стал ясным и твердым, полным патриотического пыла и верноподданнической решимости. — Вызов принимаю. Однозначно.

Император смотрел на меня. Несколько секунд. В его обычно непроницаемых глазах мелькнуло нечто — досада, осознание, что он загнал себя в угол собственной дипломатией. Мы оба понимали: получилось… некрасиво. Почти постыдно. Легкая тень смущения скользнула по лицу Николая Павловича.

Уже после обеда с царской семьей мы с цесаревичем Александром неторопливо шли по паркетным галереям к выходу из Зимнего. Мурат, завороженный роскошью дворца, следовал чуть поодаль в сопровождении гвардейского офицера.

— Петр Алексеевич, — тихо начал Александр, искренне пытаясь сгладить неловкость, — прошу, не держи обиды на отца. Всё вышло… стихийно. Эта дурацкая нота, спесивый посол, его неслыханная наглость… Государь вспылил. Уверяю тебя, он сожалеет о случившемся.

— Всё прекрасно понимаю, Ваше Императорское Высочество, — ответил я сухо, глядя прямо перед собой.

— Всё-таки обиделся, Петр Алексеевич, — с искренней досадой вздохнул наследник.

Я остановился, повернулся к нему. В голосе моем звучала ледяная вежливость, за которой скрывалась горечь:

— На Монархов, Ваше Высочество, подданные не обижаются. Они… давят свою душу. И порой прикладываются к бутылке, дабы было не столь досадно. Честь имею.

Я отчеканил последние слова, сделал безупречно вежливый, но отстраненный поклон и резко развернулся, направляясь к выходу, где меня уже ждал Мурат.

Александр замер, провожая взглядом удаляющуюся фигуру графа и снующего рядом мальчишку горца. В душе клокотал неприятный, липкий осадок. Разговор не удался.

«И как метко он поддел отца… — думал цесаревич, раздраженно сжимая пальцы. — Так деликатно и так унизительно. И ведь по делу. Государю и самому, знать, не по себе от содеянного. Вместо благодарности и наград за все труды — Петр ввязан в смертельную дуэль по воле дипломатической неловкости. И ради чего?» Мысль о том, чтобы проучить зарвавшихся англичан силой графа, теперь казалась Александру не остроумной затеей, а грязноватой авантюрой.

12202/200000

Глава 19

Граф Дмитрий Борисович мгновенно уловил моё мрачное настроение, едва мы переступили порог его особняка. Контраст был разительным: Мурат, сияющий от счастья, взахлёб рассказывал всем домашним о дворце, о доброте царя и обеде с царём. Граф мягко прервал его восторги:

— Мурат, друг мой, ступай, поделись впечатлениями с мамой и Катериной. А ты, Пётр, — кивнул он в сторону кабинета, — пройдём.

В тишине кабинета, пропахшего кожей книг и табаком, он указал на глубокое кресло. Я рухнул в него, чувствуя, как накопившееся напряжение ищет выход.

— Пётр, — спросил Дмитрий Борисович, наливая два коньяка, — что случилось? Ты выглядишь, будто с похорон пришёл, а не с высочайшей аудиенции.

Я взял бокал, сделал долгий глоток, и слова полились сами — горечью, досадой, подавленным гневом на нелепость ситуации, на императорское решение, на наглость англичан. Я выплеснул всё, не сдерживаясь. Граф слушал молча, не перебивая, лишь пальцы его нервно вцепились в подлокотники.

Когда я замолчал, тяжелая тишина повисла в комнате. Дмитрий Борисович долго смотрел в темнеющий коньяк в своем бокале, потом поднял на меня усталые, мудрые глаза.

— Что я могу тебе сказать, Пётр? — голос его звучал с непривычной горечью. — Увы, такова цена. Цена твоей близости к трону, твоей нужности, твоей… незаменимости. Решать тебе, как поступить. Но отказ от дуэли — он резко отрезал, — немыслим. Это конец всему. Твоему имени, твоему делу. — Он помолчал. — Есть путь… отдалиться. Максимально. Ты с Катериной — люди состоятельные. Можете зажить тихо, для себя, в своём имении. Возможно, это выход… — Он усмехнулся без веселья. — Но поверь старому другу, в России не так много людей подобного склада. Тебя не оставят в покое. Покой — роскошь, не для таких, как ты. — Граф встал, подошел к окну. — Впрочем, можно попытаться… стать как все. Тихо тянуть лямку, изображая бурную деятельность. Плыть по течению. Но, Пётр, — он обернулся, и взгляд его был острым, — зная твою натуру, твой ум, твою ярость к делу… тебя быстро раскусят. И начнут погонять. Жестко. Без пощады и снисхождения. Остается… — он тяжело вздохнул, — только одно. Идти дальше избранным путем. Делать дело так, как велит тебе совесть и разум. И платить цену, за каждый свой шаг. — Дмитрий Борисович отставил бокал, его взгляд стал проницательным, почти отеческим:

— Николай Павлович — далеко не худший из правителей, Петр. Он прекрасно осознал, что совершил оплошность по отношению к тебе. Не сомневайся. Именно поэтому Александр и пытался смягчить удар… — Граф обвел кабинет медленным взглядом, словно ища нужные слова. — Дай остыть гневу. Отбрось всё лишнее. Сосредоточься на главном. — Он сделал паузу, глядя мне прямо в глаза. — Когда дуэль?

Я отвел взгляд к темнеющему окну. В горле стоял ком.

— Послезавтра, — выдохнул я, и это слово повисло в тишине тяжёлым камнем.

Странно: после того, как я выплеснул всю ярость, всю горечь — осталась лишь пустота. И в этой пустоте, как прояснившееся небо после грозы, пришло холодное, четкое понимание. Злость и досада, ещё минуту назад клокотавшие