Врач из будущего - Андрей Корнеев Страница 20

Он посмотрел на значок ГТО в брошюре. Простой значок с бегуном на шестерёнке. А для него он был сейчас важнее любого учебника по фармакологии. Это был его первый шаг к тому, чтобы получить право на собственный голос. Его первый, крошечный плацдарм в системе, который он был полон решимости расширить любой ценой.

Глава 8

Испытание на прочность

Пришел апрель и жизнь Ивана обрела стальной, выверенный до минуты ритм, напоминающий распорядок дня в армии его прошлой жизни.

Утро начиналось затемно, в пятом часу, с толчка Сашки в бок.

— Лёвка, подъем! Беговая!

Иван с глухим стоном отрывал голову от тонкого, пропахшего пылью тюфяка. Его сорокалетнее естество кричало о безумии, но двадцатилетнее тело, разбуженное резким движением, послушно подчинялось. Они выбегали на набережную Невы. Воздух был по-прежнему холодным, но уже без смертельной хватки. По граниту стелился туман, поднимающийся с черной, уже не скованной льдом воды.

— Держи дыхание! — командовал Сашка, сам пыхтя, как паровоз.

Иван бежал, и контраст был поразительным. Он вспоминал свое старое тело — тяжелое, с одышкой, с вечно ноющим коленом. Теперь же ноги были легкими, легкие жадно вбирали воздух, и даже усталость была приятной, мышечной, а не старческой. Он бежал не от чего-то, а к чему-то. Каждым шагом он утаптывал почву под ногами в этом новом мире.

Учеба стала для него полем для тонкой стратегической игры. Лекции по хирургии, гистологии, химии. Он продолжал поднимать руку и задавать вопросы. Не провокационные, а уточняющие.

— Профессор, разрешите вопрос? В учебнике Бородина указано, что при перитоните основной метод — это покой и голод. А если рассмотреть возможность раннего дренирования, не усугубит ли это состояние шока?

Профессор, старый хирург с седыми бакенбардами, хмурился, но не злился.

— Теоретически, Борисов, усугубит. Но интересная мысль. На практике, конечно, никто не рискнет…

Иван кивал, делая вид, что впитывает непогрешимую истину. Он не спорил. Он сеял. Семена сомнений, семена идей.

Спортзал и стадион стали его вторым домом. Нормы ГТО висели над ним как суровый, но справедливый закон.

Бег на 1000 метров. Последний круг. Ноги стали ватными, в горле пересохло, каждый вдох обжигал.

— Давай, Лёвка! — орал сбоку Сашка. — Последний рывок!

Иван, стиснув зубы, делал ускорение, проталкивая тело через барьер усталости, который его прежнее «я» сочло бы непреодолимым.

Метание гранаты. Деревянный муляж весом в 600 граммов был игрушкой по сравнению с гирями и мешками, которые он знал из ММА. Он не просто бросал, он чувствовал биомеханику: толчок ногой, разворот корпуса, хлесткий бросок рукой. Граната ложилась в песок далеко за чертой «отлично».

Стрельба. Тир в подвале одного из университетских зданий. Пахло порохом, машинным маслом и пылью. Старый, прошедший гражданскую войну инструктор вручил ему «мосинку».

— Покажи, чему отец-чекист научил.

Иван вскинул винтовку. Плечо само нашло упор. Глаз поймал мушку. Дыхание замерло. Он не думал, его тело помнило. Серия выстрелов. В грубоватой мишени, нарисованной на листе фанеры, почти в одной точке зияли три новые дыры.

— Черт возьми, — прошептал инструктор, снимая фуражку и почесывая затылок. — Таких с первого захода я еще не видел. Из тебя, Борисов, выйдет отличный оборонщик.

Вечером, возвращаясь в общежитие, Иван валился на койку, чувствуя, как каждая мышца поет от усталости. Эта физическая измотанность была благом. Она не оставляла сил на панику, на страх, на бесконечный анализ произошедшего. Она пригвождала его к реальности.

После изматывающей физической нагрузки наступала не менее изматывающая идеологическая. Апрель был окрашен в тревожные и торжественные тона подготовки к Первомаю. Для Ивана это стало новым полем для отработки тактики «безупречного КРАСКОМА».

Он проводил вечера в актовом зале, превращенном в мастерскую. Запах клея стоял густой, сладковатый и тошнотворный. На огромных листах бумаги, разложенных на полу, студенты-художники выводили алые буквы: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ 1 МАЯ!», «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ!».

Иван, не обладая талантом живописца, занимался логистикой: подсчитывал, сколько нужно древков для флагов, организовывал доставку ткани, составлял списки дежурных.

— Борисов, подойди сюда! — кричал кто-то. — Реши, как нам лучше скомпоновать колонну: сначала оркестр, или сразу нести портреты членов Политбюро?

Он подходил и выдавал обоснованное, взвешенное решение. Он научился этому языку — языку мнимой коллективности, за которой всегда скрывался единоличный приказ. Его предложения были всегда практичны и легко выполнимы, что вызывало уважение даже у самых ретивых активистов.

Как-то раз Сашка, весь перемазанный красной краской, с восторгом сказал ему:

— Лёвка, да ты рожден для организационной работы!

Иван лишь усмехался про себя. «Рожден для этого» — нет. Он заставил себя. Это была такая же тренировка, как бег или стрельба. Тренировка на выносливость духа.

Кульминацией этой подготовки стало комсомольское собрание, посвященное подведению итогов года. Аудитория была набита битком, воздух спертый, пахший махоркой и дешевой одеколонной водой. На президиуме — серьезные лица членов бюро и сухощавая, аскетичная фигура Петра Семеновича.

Собрание началось с рутины: отчеты, планы на летнюю практику. Потом слово взял Петр Семенович.

— Товарищи! Мы подводим итоги сложного учебного года. И я хочу отметить резкий, качественный рост одного из наших товарищей. Рост, который является примером для всех нас. Борисов Лев! Встань.

Иван, внутренне содрогаясь, поднялся. Десятки глаз уставились на него.

— Товарищ Борисов не только подтянул успеваемость, но и активно включился в общественную работу, стал настоящим лидером курса! Его дисциплина, его энергия — это тот идеал, к которому должен стремиться каждый комсомолец!

Аплодисменты. Иван кивнул, изображая смущенную благодарность, и сел. Лесть была опаснее критики. Она приковывала внимание.

И тут тон собрания сменился. Лицо Петра Семеновича стало жестким.

— Но там, где есть свет, есть и тень. Товарищи, мы вынуждены рассмотреть вопрос об исключении из рядов ВЛКСМ студента Самохина.

В аудитории повисла гробовая тишина. Иван помнил этого парня — румяного, горячего, на одной из первых лекций по политэкономии спорившего с преподавателем о перегибах при коллективизации.

— Самохин, — холодно продолжал Петр Семенович, — систематически проявлял неуспеваемость по ключевым дисциплинам. Но что хуже — он высказывал чуждые, пораженческие настроения, порочил политику Партии. После последнего предупреждения он не только не встал на путь исправления, но и был замечен в чтении литературы, не рекомендованной для советской молодежи.

Иван сидел, не двигаясь, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он смотрел на Самохина, который сидел,