Пентаграмма Осоавиахима - Владимир Сергеевич Березин Страница 18

– Мы всё можем. Мы Берлин брали, – выдохнул Гринблат.

– Что ты кипишишься? – вяло сказал Бажанов. – Ты его, что ли, брал?

Это был удар ниже пояса. Гринблат всю жизнь страдал от того, что не попал на войну. Его не взяли по зрению, да и сердце у него было не в порядке. И всё равно – теперь он чувствовал себя человеком 1924 года рождения, увильнувшим от войны. Он был единственным мальчиком из своего школьного выпуска, оставшимся в живых, – оттого он никогда не ходил на встречи одноклассников. Не сказать, что за ним стелился шлейф вины, но эту вину он вырабатывал сам – вырабатывал с такой силой, что казалось, над головой у него серый нимб еврейской виноватости.

Они поругались, но мгновенно помирились снова.

Их помирила работа, весь мир был на ладони, и всё было достижимо, как в тот майский день, когда Фролов и Бажанов, ещё не зная о существовании друг друга, палили в небо из своих пистолетов.

Аспирант Бажанов делал это под Берлином, а недоучившийся студент Фролов – в Будапеште.

И точно так же, как орали в тот апрельский день, когда они, не старые ещё, крепкие сорокалетние мужчины, орали в толпе, встречавшей первого космонавта.

Методику они взяли старую.

Несколько лет назад они начали моделировать заводские связи – и по их рекомендациям страна сэкономила миллионы рублей. Связи между поставщиками стали короче, производство стремительно наращивало скорость.

Самое главное было найти точку приложения сил.

В простом раскладе это был человек, который находился не на своём месте, будто фигура, которую нужно чуть подвинуть, – и шахматная партия пойдёт совершенно иначе.

Потом вот уже три года они занимались целыми отраслями – в частности, радиоэлектроникой.

Фролов понимал, что они вовсе не демиурги, просто благодаря им кто-то там, наверху, мог положить на стол перед высшим руководством простой и ясный бумажный аргумент.

Их вовсе не было в сложном раскладе большой игры, они не были даже запятой в том тексте, но на них ссылались как на старинную примету, над которой посмеиваются, но всё равно притормаживают, будто перед чёрной кошкой.

Наука давно стала мистикой, и особенно сейчас – когда человек полетел в космос.

И эти люди наверху, что командовали армиями ещё в Гражданскую, а потом сидели рядом с вождём в его кабинете, который Фролов представлял себе по фильмам, использовали этот стремительно увеличивающийся в размерах текст в своей загадочной игре.

Фролов не строил иллюзий.

Он был одним из тех, кем командовали эти люди двадцать лет назад. Он покорно брёл в намокшей шинели, когда в сорок втором его гнали к Волге. Ему тогда повезло: его, недоучившегося студента, выдернули из окопов, чтобы переучить на артиллериста.

Математика спасла его – он попал в дивизион дальнобойных пушек. Там погибали реже.

Но в тот страшный год он поверил в силу математического расчёта: враг тогда побеждал именно математикой – не арифметической численной мощью, а интегральным счислением, координацией элементов, ритмом снабжения, великой математикой войны.

А в сорок втором он был одним из тех, кто платил лихую цену за промахи в управлении, что потом казались пренебрежением математикой сложных систем.

Когда в сорок четвёртом он участвовал в большом наступлении, он вдруг почувствовал, что математика теперь на их стороне: всё было рассчитано иначе – тщательно, и мать писала ему, что немцы идут по молчащей Москве, что высыпала на улицы. Они идут, шаркая разбитыми сапогами, а она плачет, стоя на балконе.

Итак, методика была старая, а вот математика – куда совершеннее. Гринблат говорил, что наша математика совершеннее, потому что она не надеется на всесилие электронно-счётных машин.

И вот они дописали выводы нескольких месяцев работы. Нет, по условиям игры они расплывчато докладывали результаты напрямую Папе, и он уже догадался, что выводы будут нерядовыми.

Перед тем как отдать отчёт, они поругались снова.

Гринблат снял очки и сказал:

– У нас есть шанс преобразовать страну.

Фролов видел, что эта фраза далась ему с трудом.

– У нас есть шанс преобразить мир. Это шанс на коммунизм.

Бажанов раздражённо махнул рукой:

– Шанс! Это объективное развитие. Половину времени я трачу на совещаниях на то, чтобы отмазать нас от обвинений в субъективизме. Роль личности в истории, Плеханов и всё такое.

Гринблат, не слушая, продолжал:

– У нас два пути – либо жить путем приписок, потому что у нас есть неожиданное богатство. Нам подвалило наследство – оно состоит из древних лесов. Мы можем проматывать его год за годом, спиваясь, как капиталисты и помещики.

Фролов хотел напомнить ему, что отечественные капиталисты были из старообрядцев-трезвенников, но не стал – по сути-то Гринблат был прав.

– И есть второй путь – путь интенсивного развития. Система должна состоять из малых самоорганизующихся единиц. Вирусы сильнее мамонта.

Мы можем затормозить один сегмент и за это время восстановить мелкие блоки развития. Через десять лет мы будем продавать мёртвый лес юрского периода, точно так же как раньше продавали необработанный лес за границу.

Гринблат знал, о чём говорил: его отец семнадцать лет подряд валил лес на Севере. И национальное богатство за эти семнадцать лет сделало из инженера Гринблата, что на спор передвигал полутонный трансформатор, из весельчака и балагура – тень.

Тень отца, вернувшегося с Севера, жила за шкафом, и Гринблат слышал, как он приподнимается с кровати, когда среди ночи во двор заезжает такси.

– Можно пойти рациональным путём. Нам верят, и наверху готовы. Не мы начали реформы, но реформы идут. Мы знаем, что они идут, – мы же сами обрабатываем информацию.

Мы не декабристы, а часть этих реформ, их просто не нужно останавливать – а если мы получим это наследство…

Наследство нужно просто отложить.

– Ты много на себя берёшь, – зло сказал Бажанов. – Нефть нужна промышленности. Без промышленности не будет коммунизма.

– У нас не будет промышленности, если мы будем жить нефтью. Смотри, какая у нас электроника, – через три года мы полетим на Луну. У нас уже есть счётно-решающие машины – такие, что можно поставить на борт, в них будущее. Двести пятьдесят шесть килобит, представляешь? Да никто не представляет, что такое память двести пятьдесят шесть килобит!

Успокоившись, они нарисовали схему на доске. Гринблат после этого был обсыпан мелом и стал похож на мельника.

Рисовать на бумаге им давно запретили – из соображений всё той же секретности.

Линии сходились к одним прямоугольникам, исходили из других, и всё вело к одному человеку. Вернее, к группе людей, которыми он руководил.

Не будет его, уверенного и волевого, – и всё развалится.

Развитие пойдёт иным путем – медленным и постепенным.

Не месторождение, а целая нефтяная страна будет развиваться с запозданием на десять лет. И за эти десять лет страна переменится – весь этот хозрасчёт, все реформы успеют совершить необратимый цикл.

А если нет – несколько десятилетий можно будет легко латать любые дыры в экономике.

Фролов с Гринблатом оценили рост объёмов по нефти до трёхсот миллионов тонн, а газа чуть не полтриллиона кубометров. Нефть и газ легко конвертировались в доллары, доллары превращались в оборудование и продовольствие, и не было в этой цепочке места совершенствованию производства – зачем оно, когда недостающее можно докупить за границей, не изменяя текущего уклада жизни.

И весь этот конус будущего сходился в настоящем только на одном человеке – на хамоватом нефтянике, почти их ровеснике.

Ему прочили большой пост в Западной Сибири. Он был, конечно, не один, с командой таких же, как он, похожих на казаков Ермака, лихих хозяйственников. В прошлые времена они пустились бы в Сибирь за мягким золотом, как сейчас пустились бы за чёрным. Но тогда они не побрезговали решать свои вопросы сталью сабель и голосом пищалей. Теперь они были стреножены новыми временами.

Но у них были покровители, а с этим надо считаться в любые времена.

И это будет смертью экономики.

Бажанов исчез на неделю.

Пару раз он забегал в институт, в непривычном чёрном костюме с галстуком, и было впечатление, что он каждый день ходит на какие-то похороны.

– Они не могут затормозить назначение. Видишь ли, у них