Пулеметчик - Николай Соболев Страница 16

Кропоткину было шестьдесят лет, но глаза его, совершенно молодые, живые, были глазами двадцатилетнего. Несколько раз он легко и быстро вскакивал и мчался наверх, в кабинет, за какой-то справкой. А как он хохотал, когда я рассказывал, как мы дурачили полицию с типографиями! В ответ он изображал мне случаи из своих экспедиций – в лицах, размахивая руками. Я прямо обзавидовался такому кипению внутри человека и просто отдохнул душой за время общения с ним.

А говорили мы о серьезном – о том, что в анархизме все больше и больше проявляется уклон в насилие.

– Все эти безмотивники, иллегалисты тащат анархизм к террору, что противоречит самой сути.

– О том и речь, Петр Алексеевич! Любая уголовная сволочь может ограбить магазин и гордо назвать себя анархистом, и любой держиморда будет оправданно считать, что анархист – немытая волосатая тварь с кинжалом и револьвером.

– Я думал над этим и хотел написать. Но я себя спрашиваю, нужна ли им наша анархистская теория. Покуда что-то запроса не видно…

– Так надо этот запрос создать! Пишите, обязательно пишите о том, что террор ведет в тупик, что это не может быть нашей дорогой, мы просто обязаны противостоять этому.

– Да, хорошо было бы создать здоровое анархистское ядро, без террора. Но ядро это должно создаться в России, а до сих пор, если и видишь кого-нибудь приезжего из России, то нас просто обегают. Но напишу, напишу, конечно, тем более вы просите.

В общем, мы договорились на пять статей в «Правду», с упором на то, что делаем новое, гуманное дело и убийство других этому делу вредит (что, кстати, отлично ложилось в теорию Кропоткина о взаимопомощи). Напоследок Петр Алексеевич долго расспрашивал меня о России, очень радовался нашим артельным и кооперативным успехам и признавался в нелюбви к Европе.

– Такая тоска этот Лондон… Сердечно не люблю я это английское изгнание, а тут еще вся мразь и пакость империализма и реакции.

Кропоткин помолчал и вдруг спросил:

– Как вы думаете, я смогу вернуться в Россию?

– Обязательно вернетесь. Единственно не могу обещать, что скоро.

В прихожей очередной раз застучал дверной молоточек, и Софья Григорьевна двинулась отказывать новому посетителю, но на этот раз почему-то впустила визитера в дом. Кропоткин поднялся навстречу гостю – высокому бородатому мужику с хитрыми ирландскими глазами, лбом мыслителя и ровным английским пробором аккурат посередине головы.

– Позвольте вас представить друг другу – это Михаил, это Джордж.

– Я не вовремя? – спросил тот.

– Мы уже заканчиваем, – заверил я его, пожимая крепкую руку.

– Что обсуждаете?

– Что у террора нет перспектив. И что нельзя бороться с государством методами государства, – обозначил тему Кропоткин.

– О да, это как драться со свиньями, – весело глянул Джордж и продолжил в ответ на наш немой вопрос: – И сами будете в грязи, и, что хуже всего, свиньям это нравится.

Разговор завершился под шутки и прибаутки гостя, Петр Алексеевич с удовольствием развлекался этими пустяками, даже рассказывал анекдоты и дурачился, а я прямо наслаждался. Да, высшая роскошь – общение с умными людьми. И только одна мысль не давала мне покоя, вот как так, выдающийся ученый, гуманист, добрейшей души человек, признаваемый всеми анархистами авторитет – и такая громадная пропасть с последователями, которых иначе как со звериным оскалом и бомбой и не представляли. Наверное, нужно быть и политиком, и лидером, а тут, как ни крутись, чистые одежды не сохранишь, все та же драка со свиньями. Так что пусть Петр Алексеевич будет моральным ориентиром, а мы постараемся изгваздаться поменьше.

Лето 1902

Океан так прекрасен! Он величествен, необъятен, суров, он такой… А сказать честно, так это просто масса бесноватой воды, переплыв которую надо долго оправляться от потрясения.

Так было написано в одной хорошей книжке, и я с этим полностью согласен.

Кое-как подняться на ноги я сумел лишь на третий день, судовой врач рекомендовал мне лимоны и обязательно пересилить себя и выйти погулять. Стюард проводил меня на прогулочную палубу, где я привалился к надстройке и старался не глядеть на воду, но через полчасика высасывания нарезанного дольками лимона и вдыхания соленого морского ветра мне и правда полегчало, причем настолько, что захотелось есть.

Ресторан первого класса помещался под роскошным стеклянным куполом и обслуживал всего три сотни пассажиров из почти трех тысяч на борту. Также первому классу служили курительные с кожаными диванами, бильярдные, библиотека, отдельная палуба для прогулок и многое другое. Впрочем, на «Кельтике» и третий класс имел свои салоны, палубы и даже детскую комнату, только меньшие по размерам, да и людей (в основном иммигрантов в Америку) на них приходилось куда больше.

Куриный бульончик, которым я ограничился, провалился в желудок, будто и не было его в чашке, на что-либо иное я не отважился, стюард понимающе поклонился и отпустил меня восвояси. В каюте я вдруг понял, насколько меня вымотали два дня морской болезни, и решил попробовать заснуть.

И вырубился почти сразу, а во сне стало ясно, кто такой Меньщиков. И кто такой Джордж. И до кучи что есть такой Шмит.

Пробуждение было смурным – я точно знал, что пока спал, вспомнил нечто важное, но вот что именно, от меня ускользало, как ни пытался я поймать ниточку и раскрутить ее обратно. И когда после получаса усилий в голове только-только забрезжило, как в дверь постучали – судовой врач проявил заботу и пришел меня проверить.

Так я и мыкался до тех пор, пока старший стюард при мне не приказал младшему передвинуть мебель. И мысль рванулась искрой вдоль порохового шнура: мебель – мебельная фабрика – Николай Шмит – его наследство. Заодно повторилось озарение про Меньщикова, он, как и многие, был в молодости членом какого-то народовольческого кружка, но был арестован, покаялся и поступил на службу… в охранку. А после отставки начал сдавать агентуру направо и налево, в том числе знаменитому Бурцеву.

А вот Джордж… Джордж опять ускользнул. Ну и бог с ним, потом вспомню.

И сразу, как перестала мучить эта загадка, во всем теле такая приятная гибкость образовалась, что доплыл я до Нью-Йорка без морской болезни.

Знаменитого силуэта еще не было, бум небоскребов только начинался. Не возвышались над городом Крайслер или Эмпайр-стейт-билдинг, не говоря уж о более поздних творениях эпохи стекла и бетона. Но с этажностью на Манхэттене уже