Пентаграмма Осоавиахима - Владимир Сергеевич Березин Страница 13

– А что с ним случилось?

Капитан вдруг поднял мутные глаза и уставился на младшего лейтенанта:

– Забудь, ничего. Ничего. Откуда ты здесь такой, а?

Собеседник лейтенанта действительно был давно и непроходимо пьян, и удивительно только, как ему удавалось так складно говорить.

– Наш майор влюбился – вот в чём дело. И сделал совершенно непростительный для коммуниста и офицера выбор. Но я тебе всё же скажу о том, с чего ты начал. Мы действительно тут как бы на зоне – вернее, точно в зоне, зоне особого внимания. Потом мы, может, и выйдем на пенсию, хотя отсюда в большой мир никто не возвращался. Кто раз понюхал этого мёртвого воздуха, больше не вернётся в скучный мир живых.

Лейтенант захотел тотчас же сплюнуть себе (и капитану) под ноги, но удержался.

Приближались новогодние праздники.

Накануне к ним выехал проверяющий, и был он вестником войны.

Война вызревала, лейтенант это чувствовал, – она набухала, как гроза в дальней точке, где-то под пальмами, у берегов Америки, но теперь невидимыми радиопутями в атмосфере это доходило до него, занесённого снегом и наблюдающего вокруг только лиственницы.

Он поехал встречать проверяющего. Тот был в ужасе от пейзажа и невменяем от водки, которую стремительно влил в него лейтенант для профилактики этого ужаса. Мысленно лейтенант простил все грехи своему капитану, потому что он раз и навсегда научил его мудрому армейскому правилу выполнения боевой задачи – устранить начальство, и чем быстрее, тем лучше.

Итак, после водки, сделанной из технического спирта, проверяющий стал благостен. Лейтенант даже подумал, стоит ли его везти на станцию, – может, он подпишет все отчёты прямо в посёлке. Но нет, проверяющий очнулся и сам залез в грузовик.

Проверяющему на станции понравилось – хотя в его состоянии можно было рассказывать, что сейчас он сидит под пальмами и вот сейчас именно по этим вагончикам, антеннам и личному составу империалисты нанесут упреждающий удар.

Он уехал, и лейтенант проводил его до автобуса из посёлка.

Через неделю им передали по радио, что офицерскому составу присвоены внеочередные звания.

– На случай ядерной войны, – сказал капитан, усмехнувшись.

Военторг не снабдил их звёздочками – откуда тут военторг, – так что они продолжали ходить в старых погонах и называли друг друга по-прежнему.

Перед тем как в репродукторе оповещения, по случаю подключённому к гражданскому радио, заколотились кремлёвские куранты, их поздравило родное начальство.

Майор в свою редкую минуту просветления вышел со стаканом в руке и произнёс речь о важности службы и несколько раз сказал, что они спасают город Молотов.

«Мы защищаем Молотов… Какой Молотов, что он городит, – подумал лейтенант. – Мы страну всю защищаем».

Майор вдруг выделил лейтенанта из немногих офицеров, посмотрел ему в глаза и захрипел:

– Мы Молотов… Не сметь! Мы защищаем Молотов…

«Что он городит, уж десять лет никакого Молотова нет. Нет, наверное, персонального пенсионера Молотова никто не замучил, но вот города Молотова вовсе нет. Лет пять уж, как нет города такого, а есть город Пермь заместо него», – успел подумать лейтенант, вытянувшись по стойке смирно. Но майор уже не говорил ничего, а только хрипел – будто дребезжала какая-то специальная жабра в его горле. Хрип становился то выше, то ниже и вот наконец иссяк. Майор повернулся и ушёл к себе.

Лейтенант обернулся к капитану, но тот только мотнул головой: после, мол, объясню.

Уже под утро лейтенант вышел проветриться и вдруг увидел у командирского вагончика женщину.

Сначала он не понял, кто это, и думал, что это капитан зачем-то надел на себя плащ-палатку, надвинув на голову капюшон.

Но когда человек стал между вагончиком и лесом, капюшон опал, и лейтенант увидел лицо молодой женщины. Сомнений не было – в серебристом свете луны картина была удивительно чёткой, как на старинных фотографиях.

Он увидел волосок к волоску туго заплетённую косу, ровный пробор в волосах посреди лба и обращённое как бы внутрь лицо.

Женщин тут не было, да и быть не могло. До посёлка не добежишь, отпусков и увольнений вовсе не было – и однажды он застал своих подчинённых, что гоняли естество в кулаке, глядя на закат. Он поразился молчаливой сосредоточенности этого действа в шеренге, но не стал мешать, – в конце концов, он был таким же, как они.

Но женщина, тем более такая, была на станции невозможна.

Она шла к лесу, и только под конец лейтенант понял, что она идёт по снегу босая.

Подняв лицо, он увидел, что командир станции смотрит ей вслед из окна.

Майор глядел из окна на женщину, уходящую по лунной дорожке, и лицо его было залито слезами.

Когда лейтенант вернулся в командирский кубрик, его старший товарищ заглянул ему в глаза и понимающе улыбнулся:

– Ясно. Ты её видел. Теперь тебе должно быть понятно, почему нас не любят в посёлке. Но тут у нас нейтралитет, да и что можно поделать? Он любит её и скорее отдаст приказ наряду вести огонь на поражение, чем со своей геологиней простится. Да и нам-то что? Ну вот что нам? Станция должна быть боеготова – вот о чём нам думать. Я – о дизеле и электричестве, ты – о своих лампочках и антеннах.

Придёт в марте смена – что мы им скажем? А до марта дожить ещё надо. Такой вот у нас Клаузевиц, такие вокруг участковые уполномоченные, мир такой.

Пей дружок, у нас войска такие – постоянной боевой готовности, а как ты готов-то будешь без баб да на трезвую голову?

И подвинул кружку.

– Радист сегодня принял приказ про тебя, – сказал капитан.

– Что за приказ?

– Отзывают тебя, мальчик, на новую станцию. Сменит тебя целая команда, наготовили уж специалистов, техников потен… ци… цилометрических и каких-то там твоих импульсных устройств.

– Как это? Я же здесь ещё много должен сде…

– А вот так.

Лейтенант обвёл пространство взглядом. Белый шар, тайга внизу, выл ветер, он уже был частью этого пейзажа.

– Знаешь, – сказал капитан, – я тебе не завидую, это просто отсрочка. Ты для этого места создан и сюда вернёшься. Вернёшься, да.

(в пуще)

Теперь в густой пуще давно уже нет и следа той белой башни, от которой она, по догадкам польских историков, получила своё название, но с мыслью об этом лесе у каждого литвина и поляка, у каждого человека, кто когда-нибудь бродил по его дебрям или плёлся по узеньким дорожкам, насыпанным в его топких внутренних болотах, связаны самые грандиозные воспоминания.

Николай Лесков. Некуда

Леонид Абрамович переночевал на почте.

– Ничего удивительного, – сказал ему почтальон. – Вот лет пять назад мы бы вас вовсе не пустили. Только с охранением.

– Да у вас-то что? Поляки – не бандеровцы.

– Да у нас и бандеровцы были, – с некоторой обидой сказал почтальон, будто его родину кто-то хотел обделить. – Были, с юга заходили. И поляки были, все были. Но не в том дело. Война, это война людей портит, и она почти десять лет как кончилась, а вот у нас всё не славно. Люди, войною раненные, и других научились ранить.

Их слушал местный участковый. Участковый, судя по виду, был философ – с тремя медалями, две из которых были «За отвагу», – значит видал лихо, – глядел в потолок. Он смотрел вверх, как смотрел бы Кант в звёздное небо. Как на загадку, что переживёт философа и будет вечна: созвездия мушиных следов начали складываться ещё при Пилсудском, – так, по крайней мере, казалось Леониду Абрамовичу. Он хорошо выспался в боковой комнатке, где пахло сургучом и польскими порядками – какой-то корицей и ванилью.

Ни война, ни движение границ не смогли вытравить этот запах.

Почтальон тут звался начальником отделения, но сам возил письма. Собеседников у него было мало, и он хотел длить разговор с гостем из Минска, да только разговор второй день был о том, что тут опасно и страшно, будто на передовой. А никакой опасности не было, и Леонид Абрамович это