Мода как культурный перевод. Знаки, образы, нарративы - Патриция Калефато Страница 27

В этой «номинативной» «символической экономике» в равной мере важны исключения и искажения, как в случае Maison Margiela. Модный дом никогда не использует имя дизайнера – Мартин, только коллективное наименование Maison, которое, с одной стороны, принадлежит к классическому отраслевому лексикону моды, а с другой – показывает, что за конкретным изделием или коллекцией стоит работа многих людей и ее результат нельзя считать произведением одного автора. Именно поэтому на этикетке, всеми четырьмя уголками пришитой с изнанки изделий Maison Margiela, ничего не написано. Только иногда на ней указаны цифры, обозначающие разные функции или способы изготовления конкретных изделий. Например, «0» означает «одежда для женщин, перешитая вручную», «1» – «женская коллекция», а «14» – «мужской гардероб».

Таким образом, язык и мода постоянно пересекаются – так, как подсказывает каждая эпоха. Даже некоторые ответвления этичной моды усматривают в использовании букв семиотический и эстетический смысл; такие бренды, в частности, выпускают сумки и другие аксессуары, изготовленные из переработанных старых газет, портновских сантиметров и исписанных страниц из школьных тетрадей. Так устанавливаются отношения между модой, языком, памятью и временем. Вместе с тем это способ создавать медленную моду, осмысляющую собственные истоки и стратегии коммуникации.

Письмена на одетом теле: татуировки

С октября 2016‑го по февраль 2017 года в Художественной галерее Окленда проходила выставка «Портреты маори: Новая Зеландия глазами Готфрида Линдауэра» (The Māori Portraits: Gottfried Lindauer’s New Zealand). Она была посвящена творчеству художника Готфрида Линдауэра, в 1874–1926 годах жившего в Новой Зеландии. В эти годы он писал портреты известных маори, работая в реалистичной манере, в частности с опорой на фотографии. Художник с такой точностью переносил на холст черты их лиц, детали одежды, а также предметов, обстановки и пейзажа, выступающих фоном любой человеческой деятельности, что его портреты, казалось, отражают все нюансы точнее фотографий. Особенно точно он передает татуировки на лицах мужчин и женщин (tā moko). Очевидно, величие и социальный престиж, которыми татуировки наделяли его моделей, привлекли внимание европейского живописца. Линдауэр не объективирует их тела. Наоборот, в героях его портретов ощущается властность – они изображены совсем не так, как на фотографиях, зачастую передававших колониальные установки европейцев. И вполне естественно, что такое «постколониальное» культурное осмысление возникает в процессе живописного воспроизведения, где в качестве оригинала выступает не столько реальный человек из плоти и крови, сколько его фотографическое подобие. В данном случае фотографическая воспроизводимость служит лишь отправной точкой. Татуировка прорисовывается вручную дважды: в первый раз на коже, во второй – на портрете.

Клод Леви-Стросс, изучавший общество маори в Новой Зеландии, отмечал социальные и образовательные функции татуировок. Среди новозеландских маори, татуирующих лица, и бразильских кадувео, которые разрисовывают лица несмываемой краской, люди без татуировок считаются «глупыми» или чуждыми местным традициям и культуре (Lévi-Strauss 1963). Линдауэр в своих портретах подчеркивает духовную роль татуировок и «историю», начертанную ими на лице. Я уже упомянула важную роль одежды и аксессуаров, придающих маори на портретах Линдауэра столь величественный вид: накидки из перьев киви, головные уборы с перьями гуйи, украшения и другие элементы – все это знаки, несомненно свидетельствующие о высоком социальном статусе моделей. Поэтому в каком-то смысле одетое тело в целом предстает как тело социальное. Одетое тело не просто внешний образ, который каждый из нас демонстрирует другим; в первую очередь это культурный текст, состоящий из одежды, аксессуаров, украшений, прически, макияжа, татуировок и других декоративных элементов. За этими знаками стоят социальные смыслы, истории и ощущения, из которых сплетается социальное значение конкретного тела в мире.

Само слово «татуировка» образовано от таитянского tatau – звукоподражательного слова, воспроизводящего шорох инструментов, используемых для татуирования. Европа узнала это слово во второй половине XVIII века благодаря Джеймсу Куку, капитану английского флота. В 1774 году, возвращаясь из тихоокеанской экспедиции, Кук привез в Лондон молодого таитянина по имени Омай, чье тело было испещрено татуировками, чтобы показать его, почти как цирковой аттракцион, «цивилизованному» миру. Еще до Кука, в конце XVII века, Уильям Дампир привез в Англию раба с Филиппин. Джелли, тело которого было полностью покрыто татуировками, прозвали «разрисованным принцем» и тоже выставляли в Лондоне на всеобщее обозрение. В эту колониальную эпоху татуировки получили распространение среди моряков, которые, оказываясь в далеких портах, подражали местному населению – происходила своего рода «креолизация» языка тела. В XVIII–XIX веках практику татуирования подхватили и некоторые эксцентричные европейские аристократы, порой ездившие в Японию, где некогда жили мастера этого искусства, чтобы сделать татуировку.

Однако это лишь недавняя история татуировки, а точнее история знакомства европейцев с этой древней практикой. О ее древности свидетельствует Этци, ледяной человек, охотник эпохи неолита, найденный в Альпах в 1991 году: его тело, сохранившееся, несмотря на прошедшие тысячелетия, благодаря низким температурам, покрыто татуировками с ног до плеч. То же самое касается принцессы Укока, мумии женщины, обнаруженной в 1993 году в горах Алтая, в Сибири, где она пролежала 2500 лет. Среди ее татуировок различимы стилизованные изображения диких зверей. Существуют разные гипотезы относительно этой женщины, погребенной с большими почестями, но согласно самой вероятной из них это сказительница, принадлежавшая к кочевому племени пазырыкцев. У них не было письменности, поэтому, чтобы сохранять и передавать знания, они прибегали к визуальному языку татуировок и устным рассказам.

Ритуалы, мода, воображение

Пример «алтайской принцессы» наряду с другими свидетельствами, часть которых относится еще к Древнему Египту, указывает на особый культурный и сакральный статус человека с татуировками. Однако в массовом сознании татуировки часто ассоциируются с риском заражения и первобытной дикостью, с вызывающими отторжение практиками, распространенными в криминальной среде.

В XIX веке Чезаре Ломброзо, изучая психические и телесные характеристики преступников, обратил внимание и на татуировки. Из-за предрассудков, противопоставлявших «цивилизованное» и «дикарское», «нормальное» и «аномальное», на Западе к татуировкам продолжали относиться с подозрительностью и отвращением. В нацистских концлагерях, особенно в Аушвице, узникам накалывали на руке номер – наперекор содержащемуся в Книге Левит запрету. Тела всех так называемых «уродцев», выступавших в цирке, тоже были покрыты татуировками. Режиссер Тод Браунинг посвятил им прекрасный фильм, показав в нем настоящее уродство, таящееся в злобе «нормальных людей», а вовсе не этих цирковых артистов.

Отношение к татуировке как к порочащему клейму в христианской и иудейской культуре объясняется, вероятно, уже упомянутым библейским запретом из Книги Левит, согласно которому нельзя наносить на кожу какие-либо рисунки, в том числе в виде порезов и шрамов. С 2000 года до нашей эры татуировки встречаются и у египетских мумий, и если мы посмотрим на