Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик Страница 26

создание одной вещи из нескольких исходных предметов (не обязательно, разумеется, вестиментарных). Ольга Герасимова называет бриколаж как метод апсайклинга вещей своего рода признаком «ментальной изворотливости» человека советского[34]. В позднесоветском апсайклинге практика бриколажа зачастую еще более удаляла уникат от «настоящих» вещей, и хотя уникаты и были относительно общественно приемлемым видом одежды, именно результаты бриколажа могли вызывать смешанные чувства как у пользователей таких уникатов, так и у сторонних наблюдателей, – от безразличия или гордости до стыда и неловкости: «У меня в походе сгорел рукав у штормовки. <…> Новую штормовку находить было трудно или дорого. Я взял потом дома рукав от старой изношенной отцовской гимнастерки (тоже зеленой) и пришил вместо утраченного. Вид был – как будто из-под штормовко-безрукавки торчит рубашка. Но это меня тогда не смущало»; «Из одеяла в клетку и детского пальто мама мне сшила пальто – лиф в клетку, рукава однотонные»; «На подклад пошли мои детские байковые пеленки (большие белые полотна), а утеплитель был из шерсти, вычесанной из нашей собаки и простеганной между марлями»; «Мне из двух колготок сделали одни, но подлиннее. От одних был верх, как шортики до середины бедра, от других – ножки. Разного цвета. Чувства были странные»; «Мне сшили платье из парчовой скатерти и бархатного чехла, в который была завернута дедушкина флейта. От скатерти же была бахрома, и это было совершенно понятно, меня таскали в этом платье на все дни рождения, где я умирала от позора». Бриколаж повышал риск того, что культурная история вещи будет раскрыта, и результатом этого могла стать гордость за свою или чужую «ментальную изворотливость» – или острое переживание своей ущербности из‑за такого явного отсутствия «настоящих» вещей.

Однако время от времени проступание культурного прошлого вещи – особенно если оно было привлекательным и имело романтический привкус – сквозь ткань (пусть будет так) времени воспринималось ее обладателями как вполне желанное свойство униката: «Ветровку покрасили в розовый цвет, спереди сделали вышивку и аппликации на пятна. Носила несколько лет с гордостью, потому что не просто шмотка, а „с историей“»; «Было лет 17–18, перешивали каракулевую шубку троюродной прабабушки – жены профессора и делали подкладку из небесного цвета атласа. Чувствовала себя ужасно модной, – такой винтаж с историей и все мне»; «У бабушки хранился кусок парашютного шелка с войны, у меня появилась прекрасная юбка-плиссе» (здесь стоит вспомнить долгую традицию военного и поствоенного шитья из парашютного шелка[35]. Наличие у вещи «персональной истории» могло стать причиной не только частного персонального переживания, но и публичного нарратива: «Носила дедушкин роскошный довоенный твидовый костюм в клетку. Дедушка у меня был маленький, но широкий в плечах, и всем приходилось объяснять, что костюм дедушкин и дедушка был щеголь и за весь период ухаживания за бабушкой ни разу не пришел в одной и той же рубашке. По мне так это только прибавляло костюму шика в глазах окружающих».

9. «В невероятном восхищении»: восприятие результатов апсайклинга

«Мачеха однажды из своего синего шелкового платья в белый горох, довольно неудачного, в ателье сделала мне изумительное платьице с рукавами фонариком, с воротничком, с поясом – весь класс упал в обморок». Это – возможно, несколько преувеличенное – описание позитивной реакции окружающих на созданный в результате апсайклинга уникат – вполне типичный пример того, как многие респонденты, поучаствовавшие в моих опросах, и другие рассказчики о вестиментарных переделках интересующего нас (да и более раннего) периода запомнили впечатление, производимое на наблюдателей плодами их трудов. «Друг был в невероятном восхищении»; «завидовали все»; «сотрудницы были в отпаде»; «мы с платьем произвели фурор»; «мужчины падали к моим ногам штабелями»; «успех был грандиозным» – интонации некоторого преувеличения и едва ли не экзальтации (даже если допустить в них некоторую долю самоиронии), сопровождающие рассказы о гардеробных (и связанных с ними социальных – «Юбка имела успех. Я тоже имела успех») достижениях апсайклеров довольно часто свойственны воспоминаниям этого рода (крайне интересно и показательно, что о негативных реакциях опрашиваемые упоминают предельно редко – см. раздел 4: это может быть среди прочего связано как с этикетом, не позволявшим окружающим делать замечания, так и с механизмом вытеснения неприятных воспоминаний, и с нежеланием делиться нарративами о неуспехе, – но даже это не объясняет того воодушевления, с которым нарративы о достижениях эмоционально окрашиваются в яркие цвета и излагаются в приподнятом тоне).

Помимо триумфальных описаний реакции окружающих как таковой («Все перешивалось, перекраивалось и носилось. И вызывало восхищение окружающих, кстати»; «Из двух китайских наволочек сшила платье, блистала на первом курсе»), в этих нарративах часто фигурирует тема объективных или субъективных доказательств выдающихся достоинств униката, – и одним из таких бесспорных доказательств могла служить зависть со стороны окружающих: «Еще раньше сшила верх для стеганых сапожек из плащевки и в мастерской этот верх прикрепили на подошву от туфлей. Мне вся группа в техникуме завидовала»; «Как же мне завидовали коллеги! Все ходили в стандартных бесформенных, а тут я, красотка!»; «Из самого экстравагантного – в первой половине 90‑х из двух пар одинаковых черных „бархатных“ леггинсов сшила вечернее платье в пол, а из блестящих эластичных лосин – обалденный „сплошной“ купальник. И то, и другое пользовалось большим успехом, получила много комплиментов и порцию зависти». Если учитывать, что зависть массово интерпретируется как желание иметь то, что есть у другого, можно понять, почему упоминания зависти так распространены: они демонстрируют желанность – и, следовательно, высокую ценность созданного униката, зачастую более высокую, чем у менее впечатляющих «настоящих» вещей: «У меня были и фирменные джинсы, и привезенное папой парижское платье шелковое в стиле Диора, но завидовали открыто только этому связанному из старого свитера вышитому жилету. Но я действительно постаралась». Другими доказательствами успеха могли служить подражание («Я эти джинсы разрезала (сейчас это называлось бы distressed jeans) и пообшивала цветными нитками, патчи самодельные нашила… вдохновила многих последовать моему примеру, так что я уже тогда trendsetter‘ом стала»), прямое (пусть и запоздалое) признание достоинств гардероба («Прошло 30 лет с тех пор, прислали мои бывшие студенты, собравшиеся на 30-летие выпуска, что я была для них „иконой стиля“») или реакция авторитетных лиц, причем как позитивная, так и негативная: «…такие колготки: мне нравилось, казалось стильным, а уж когда в школе пытались запретить (типа слишком нарядно, колготки с рисунком) – мы с подругами вообще возгордились»; «…мимо проходит одна из стильных красавиц курса, оглядывает меня с ног до головы и говорит комплиментарным тоном – боже мой, какой стиль! Помню, была счастлива». Наконец, радикальным доказательством успеха может, кажется,