Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик Страница 20

нравится, того, что он среди своих, что человек человеку не волк. Как вся советская эстетика, этика и общественное (да и политическое) устройство, такой предмет валиден только при условии заранее созданной общности между людьми, только в обстановке консенсуса, иначе его чары мгновенно разрушаются»[15]. Это замечание еще раз доказывает, на мой взгляд, сверхсоветскую природу некоторых аспектов постсоветского апсайклинга: созданные в его рамках вещи были приемлемы, потому что были общеприняты.

4. Вдохновение на кошачьем меху: апсайклинг как экономическая необходимость и творческая потребность

В небольшой дискуссии, развернувшейся под моим вопросом о постсоветском апсайклинге в Facebook, одна из пользовательниц платформы недоуменно поинтересовалась: «Почему в 90‑е? Я и сейчас так делаю иногда», и ей ответили: «Тогда это было довольно массово, и не из любви к искусству, а от необходимости в чем-то все-таки ходить». Однако глубокий анализ советских DIY-практик (разумеется, не только связанных с одеждой) раз за разом эффективно демонстрирует[16], что объяснять стремление потребителей, вовлеченных в практики апсайклинга, исключительно бытовой необходимостью и скудостью советского потребительского обеспечения было бы в корне неверно: этот фактор, безусловно, присутствовал, и присутствовал в очень значительной мере, но зачастую творческое начало, желание создавать, моделировать, преображать вещи, быть вовлеченным в созидательный процесс и наслаждаться плодами его трудов (что тоже, по-видимому, может рассматриваться как прагматические результаты – однако в другом понимании) оказывались исключительно сильными мотиваторами, заставлявшими апсайклеров преобразовывать гораздо больше вещей, чем требовала суровая необходимость, а сам апсайклинг делать куда более глубоким, чем нужно было бы ради решения исключительно прагматических проблем. «В этом был эпатаж. В этом была свобода. В этом была радость. В этом была доля клоунады», – признается одна респондентка. «У меня все это вызывало восторг и вдохновение, казалось, что с каждой новой вещью и настроение, и сама жизнь вокруг меняется», – сообщает другая. «Мы перешивали постоянно. Так понимаю, не только из бедности», – осторожно добавляет еще одна участница опроса, обнажая сложную диалектику «бедности» в этой ситуации: под «бедностью» может пониматься невозможность купить младенцу теплый конверт, а может – невозможность достаточно модно и разнообразно одеваться каждый день для выходов на работу: «Носила две пары брюк, пока не сшила себе еще две из старых отцовских, и чувствовала себя нищей». Мотив «не только бедности», а целого комплекта причин, ведущих респондентов к масштабному и регулярному апсайклингу в указанный период, – очень распространен: создается впечатление, что недостаток средств и товаров в целом ряде случаев служил еще одной легитимацией включения в гардероб и постоянного ношения творчески переработанных вещей, даже если эти вещи не были «профессиональными» в плане качества: «Двигало мной, помимо жесткой нехватки средств в семье – и тогда, и позже, в институте – желание одеваться не как все, отличаться от других»; «Чувства помню – азарт и удовлетворение от результата»; «А любила я это дело. Все получалось – особенное, интересное, местами красивое. Плюс сознание, что ничего не пропадало»; «Мне нравились все эти „эксперименты“, и умение из чего-то старого или негодного смастерить новое, и возможность не ходить в штопаном, чиненом, или явно с чужого плеча, приносило радость».

Многие респонденты и респондентки говорят о чувстве сродни творческому азарту, которое постепенно овладевало ими по мере прихода понимания, что их навыков и способностей хватает для довольно смелых экспериментов, а общество, как говорилось выше, готово принимать их вестиментарный выбор: «У меня были прямо фантазии о переделках, я жадно искала, во что бы еще вцепиться, словно высвободилась какая-то возможность»; «Идей было больше, чем вещей, у меня руки чесались еще что-то переделать, я почти ничего два раза не носила»; «идеями, помню, тогда просто фонтанировали»; «До появления секондов шили что-то невообразимо смелое и прекрасное». Здесь оказывается значимой, в моем представлении, фраза еще одной респондентки: «Радость, юность, все только начинается», – не исключено (эта версия требует проверки), что количественный анализ на гораздо более масштабной выборке (захватывающей не только апсайклинг, но и другие практики самомоделирования в указанный период) показал бы, что эта смелая готовность «фонтанировать идеями» и воплощать их в жизнь была свойственна в первую очередь младшему поколению – и не только потому, что оно в целом зачастую оказывается менее консервативным в вестиментарном плане, но и потому, что постперестроечный период чаще вспоминается именно теми, кто находился тогда в относительно молодом возрасте, как время невероятных свобод и возможностей (в том числе – в области самоизобретения и саморепрезентации), тогда как старшее поколение чаще говорит о финансовых и бытовых трудностях, в том числе – связанных с необходимостью «одевать» себя, младших членов семьи и неспособных позаботиться о себе или дезориентированных новой культурно-экономической ситуацией родителей (что, конечно, не мешает упоминать и свободу, и большие ожидания – как свобода и большие ожидания не мешают младшим упоминать тяготы постперестроечной жизни: «Мне 17, маме 43. Совершенное счастье от процесса творения!»). Впрочем, память об апсайклинге как о вынужденной практике зачастую обнаруживается как раз у более юных участников опроса, вынужденных носить результаты апсайклинговых усилий старших членов семьи, или просто у представителей младшего поколения, которые предпочли бы роскоши творческого апсайкла возможность носить «настоящие» (то есть созданные промышленным образом, желательно – вне СССР, или, на худой конец, сшитые профессионалами – см. раздел 10) вещи: «Из самого ужасного, что помню – штопка колготок. У меня тонкие светлые волосы и мама меня научила ими штопать колготки абсолютно незаметно»; «Швея париться не стала и просто обрезала низ шубы, и из большущего куска сделала громадную муфту и пришила ее к шубе впереди. Из стандартного вида изделия длиной до колен, получилось квадратное нечто длиной примерно до попы с гигантским карманом-кенгуру-муфтой впереди. Ну а так как денег на другую одежду не было, я всю зиму ходила в этом кошмаре. До сих пор помню, что из‑за этого ужаса и стыда ходить в нем, не оставалась гулять после школы с ребятами и потеряла часть друзей :(»; «В семь лет я выросла из детской осенней куртки, и мама тогда удлинила мне рукава и подол вставками из старого зонта. Зонт был детский, с узнаваемым рисунком, такие зонты были примерно у всех детей, и я очень стеснялась ходить в зонте, хотя даже в свои семь лет понимала, что решение было суперкреативное, и бело-зеленый зонт по цвету идеально к куртке подходил, и вставки были необычной геометрической формы, – мама очень постаралась»; «В целом от перешивания ощущения были скорее неприятные, потому что все это было не по моему выбору и желанию, а мама с бабушкой решали», – и,