Память тела - Михаил Наумович Эпштейн Страница 10

Её волновало всё, что с ним было связано и могло бы ему помочь в литературных трудах: на остальную его жизнь она пока не покушалась. Она даже придумала для себя особую роль «за-автора» (не соавтора, боже упаси), чтобы скромно ограничить своё участие в его творчестве. Объясняла так. За-автор идёт за автором, след в след, отмечает повороты пути и подметает всякий сор. Он любит автора, и такая любовь не слепа, а вдвойне зряча. Он ничего своего в текст не вносит, но становится как бы медиумом для автора и может видеть и понимать шероховатость текстов лучше, чем тот сам. Хорошим за-автором была первая жена Леонида Андреева. Прочитает он ей свеженький кусок текста, а она, с глазами, полными любви и сожаления: «Не то, Лёнечка». Он и сам видит, что не то. Переделывает. Опять: «Нет, Лёнечка». – «Как нет? Ты ничего не понимаешь!» Но садится переписывать. Идёт к ней в третий раз – уже обалдевший и переставший что-либо соображать. Будит её. Потому что на свете уже глубокая ночь. Она безропотно слушает, ей его жалко, но со слезами: «Нет, Лёнечка». Он проклинает всё на свете и опять садится за стол. Под утро вызревает надцатый вариант. Она слушает и наконец сияет: «Да, Лёнечка, хорошо!»… Её смерть он, по сути, не пережил. Жизнь пошла по нисходящей. Другого такого за-автора у него не было…

А дальше чётко прописывала:

«Но надо понимать: абсолютный слух на автора появляется от любви, а не от чего другого. Нельзя уничтожить любовь и сохранить за-автора. Надо быть полным болваном, чтобы отделять одно от другого, уничтожать чувство и при этом ждать его плодов».

Это его смущало и даже возмущало: от него чего-то ждут в ответ на её «заблудшее» чувство, и он напористо ей отвечал:

«Я не уничтожаю любви, я просто не могу её разделить. Если условие за-автора – не только любить, но и быть любимой, то что я могу с этим поделать? Честно говоря, любовь, которая ставит взаимность своим условием, таковой мне не представляется».

Тогда она смещала фокус на отношения другого рода, которые она называла «словоитием». Его стиль, ритм, построение фразы пробирали её до мозга костей, до сладкой дрожи, до…:

«Повтор, ещё повтор с вариацией, замирание – и потом вдруг каскад придаточных предложений, которые бьют в разные стороны… и многоточие. А потом опять длинные выпады, сплошные тире – и опять пауза, зависание… И вдруг – удар до упора… Вспыхивает разноцветными брызгами высокий подсвеченный фонтан и медленно опадает…»

Так она описывала ему своё женское состояние при чтении его прозы. И ей почему-то мнилось, что оно передаётся ему в ответ, что там, на расстоянии, он тоже сходит по ней с ума:

«Единочка, меня так волнует, скока же мы выдержим… имею в виду, в таком отдалённом режиме… мне же хочется – „всегда!“ вот чтоп потихоньку, сладко-сладко, – уж какие там белые вопли мирозданья – чисто шёпоты, счастинька, чисто шёпоты, и чтоп кормиться друг другом напролёт и, засыпая, раствориться в каждом тельце…, я с радостью отвечу на и за каждый лишний сантиметр Вашей зависимости… сантиментальный сантиметр… едининька, не пропадайте надолго, всюнечка моя ненаглядная, а то чё такое в натуре – три дни не вспоминать обо мне!!! куда это годится!!! Опять одна. И никто уже не будет знать, каким тёплышком был мой всюня, как он снился нонеча всеньку ночь нон-стоп адной гражданке и как его ладошки даже прожгли ей насквозь платие в некоторых местах…»

Ещё она называла эту переписку «аэротикой» – воздушной любовью: хотя та и передаётся по воздуху, но может зажигать сильнее, чем прилипание к коже. И сам её стиль «зажигал»: витиеватый, вычурный, заковыристый, берущий за живое. Что-то ремизовское или розановское. Она писала в «забавном русском слоге», не имитируя его, а всерьёз, горячо, хотя и с примесью лукавой «падонкской» фонетики: как произносится, так и пишется. У неё было редкое чутьё на то, что его особенно возбуждало, – а может быть, она вылавливала такие намёки в его романах – и возвращала ему эти образы с удвоенной силой:

«Ограничение, смирение, смещение акцентов – вот путь. Можно ведь всего-навсего устроить Праздник Левого Сосочка, на который пригласить только один Указательный пальчик. И пусть Большой, Мизинчик, Средний и Безымянный плачут и капризничают, пеняя, что тоже хотят на бал. Нельзя. Зато после часа блуждания в районе шелковистого бутончика, растерянно напрягающегося под Вашими папиллярами, в которые перелились все имеющиеся чувства, Вы взмокнете, аки щучка, и температура зашкалит, как при гриппе. Вы заснёте выжатый и счастливый. Мечтая о том дне, когда в череде скромных праздников наступит неожиданный просвет и все заборы, правила и нормы будут сметены в слепом непослушании… Но и это всё не любовь, равно как и Ваша беготня за духовными горизонтами, а тока секс, тока голый, тупой секс. А что такое любовь – лучше Вам не знать. Ничо хорошего, уверяю Вас».

Вдруг он почувствовал, что поверх его страниц, всех томов его сочинений, она пишет свой роман, в котором он назначен центральным персонажем. Настоящий автор – она, а он только подмастерье, подмалёвщик, который своим «творчеством» приготовляет грунт для её невероятно яркого и яростного письма. Всё-таки в литературе он разбирался по самому высокому счёту, и если сам редко ему соответствовал, то мог ясно оценить слова на вес и вкус и трезво сравнить свои и её способности. Он понимал, что в своём зверином чувстве слога, в первобытно-магическом владении языком она далеко его превосходит. И если им выступить на поле чисто литературной битвы, легко положит его на обе лопатки. Когда она находила в его сочинениях какие-то шероховатости и предлагала свои замены, он, прежде чем принять, должен был слегка их затускнить, чтобы яркие заплаты чужого слога не слишком выделялись на его «ветхом рубище певца».

Конечно, стать самостоятельным автором она вряд ли смогла бы. У неё не было своих сюжетов и идей – ничего, кроме стремления вписаться в сюжет его прозы и жизни. Или вписать его – как героя и гения, недосягаемого друга, поверенного, любовника. На волне этого