Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская Страница 44

Ольга сообщала в письме к Фельтринелли:

Вы уже знаете о нашем ужасном горе. Моего любимого Бориса больше нет. Это письмо имеет не только личный, но и деловой характер. Мы боимся это откладывать. В апреле Борис написал мне для Вас Доверенность, он хочет, чтобы моя подпись имела силу его подписи на всех финансовых документах и на других официальных бумагах. <…> Я прошу Вас верить мне и доверять, когда я доверяю Вам мои планы. <…> Прошу рассматривать господина Хайнца Шеве моим доверенным лицом. Через него я пошлю Вам — также по желанию Бориса — рукописи (оригиналы, тексты), которые он вручит Вам для напечатания. Речь идет об оригинале «Доктора Живаго», об архивных материалах, которые я привожу в порядок, о драме «Слепая красавица». Дела здесь очень сложны, мы должны быть очень осторожны. <…> Набросайте текст, как мы должны взаимодействовать с мадам Пруайяр, я подпишу. Обеспечьте денежные переводы, которые Вы по его желанию должны послать его друзьям, которые помогали ему и украсили его жизнь. <…> Как только я получу Ваш ответ, то смогу переслать Вам тот договор, который подписал Борис Леонидович еще при жизни, предусматривающий полюбовное соглашение с мадам Пруайяр. <…> Пожалуйста, посылайте Ваши письма только через X. Шеве. И всегда помните, что неосторожность может погубить нас всех. <…> При всяких конфликтах с семьей я буду на Вашей стороне.

В письме от 6 июня 1960 года, перехваченном органами, Шеве писал Фельтринелли:

Нам всем предстоит действовать дружно и справедливо, чтобы все соответствовало замыслам Пастернака. <…> Я сказал Ольге, что и все другое (не только драма), что когда-либо Борис Леонидович в своей жизни написал, стало частью мировой литературы. Она собрала все: все его письма и автографы. Надеюсь, все это не пропадет! Мы опасаемся, что кое-какие органы здесь в Москве, возможно, пустят в ход жесткие меры. Я уверен, что Пастернак не простил бы нас, если бы мы подвергли опасности Ольгу из-за нетерпения, неосторожности или корысти. Остальное узнаете из письма Ольги, которое я даю и в переводе. С сердечным приветом Вам и Инге[231].

Получив такую тревожную информацию, власти предприняли срочные меры. Нужен был повод для ареста Ивинской и изъятия всего ее архива. КГБ провел операцию с помощью функционеров итальянской компартии, которые отслеживали все контакты их представителей с Москвой. 6 августа 1960 года коммунист Бенедетти привозит из Италии Ольге крупную сумму российских денег — «долг за гонорар Пастернака», который прислал Д’Анджело, как завещал Пастернак.

До этого от Фельтринелли и от Жаклин привозили российские деньги непосредственно Пастернаку более десяти раз. Об этом пишет в своей книге Карло Фельтринелли. В письмах Пастернака к Жаклин[232] Борис Леонидович выражает благодарность Пруайяр за неоднократную передачу ему денег из Франции за роман «Доктор Живаго». Эти поступления до 1959 года шли непосредственно к Пастернаку, а после марта 1959-го, когда генпрокурор вызвал поэта на допрос и запретил ему встречаться с иностранцами, деньги для Пастернака стали передавать через Ольгу.

Советские органы отслеживали все поступления к Пастернаку с 1957 года. Потому после его смерти КГБ ждал очередной посылки денег для Ивинской, чтобы получить повод арестовать ее и захватить ее архив. Как только мышеловка захлопнулась, 6 августа 1960 года привезли деньги из Италии, КГБ получил ордер на арест Ольги Ивинской за контрабанду и на полное изъятие документов[233].

Однако арестовали Ивинскую только 16 августа, так как пришлось вначале провести зачистку пространства вокруг нее — выслать из СССР нежелательного свидетеля — жениха Ирины Жоржа Нива. Ирина пишет в своей книге, что Жоржа выдворили из страны 10 августа 1960 года, предварительно заразив неизвестной болезнью и заточив в больницу. Ирина также была заражена той таинственной болезнью. Ее попытки связаться по телефону с Жоржем после ареста мамы не имели никакого успеха, за ней ходили гаврики в штатском, которые сопровождали везде и их домработницу Полину. Факт ареста Ивинской скрывали от зарубежной прессы, а Шеве, сообщивший об этом Фельтринелли, просил издателя хранить молчание, думая, что это недоразумение и скоро Ольгу отпустят.

Д’Анджело в своей книге приводит важные подробности этих «странных» дней ареста Ольги и затем Ирины. Серджо в начале сентября 1960 года приехал в Москву и встретился на Потаповском с Митей, который сообщил, что Ирина неожиданно поехала к маме в санаторий. На вопрос, кто с ними разговаривает, Митя ответил, что с мамой и Ириной связывается по телефону немецкий корреспондент[234]. Рассказывая мне об этом жестоком времени, Митя мучился вопросом, почему гэбэшник, надзиравший за ним, заставлял его говорить приехавшему в Москву Д’Анджело, что маме и Ирине звонит в санаторий знакомый корреспондент Шеве.

Только после закрытого суда 7 декабря 1960 года адвокату Косачевскому, который еще во время следствия встречался с Шеве, удалось сообщить зарубежным корреспондентам о расправе над невиновными женщинами. В начале января 1961-го эту сенсационную новость сообщили миру английская газета «Дейли телеграф» и итальянская «Вита», где с середины сентября 1960-го стал работать Серджо после разрыва с Фельтринелли, скрывшего от него факт ареста Ольги в августе. Арест «любимых женщин Пастернака» вызвал волну протеста зарубежных писательских организаций и известных государственных деятелей. Эти материалы опубликованы в книге «Борис Пастернак и власть» в специальном разделе «Дело Ивинской. Ходатайства зарубежных писателей об освобождении подруги Бориса Пастернака».

Говоря со мною на эту тему, Ольга Всеволодовна удивлялась:

— Почему Шеве не поднял волну протеста в зарубежной печати еще в августе 1960 года, узнав о моем аресте? Это могло спасти Ирину от ареста. Ведь еще Борис Леонидович предупреждал: «После моей смерти Ольгу арестуют, и надо будет бить во все колокола».

Следователь КГБ Алексаночкин имел жесткое указание получить от Ивинской на допросе добровольное признание вины. Его увещевания и угрозы долго не давали результата, так как деньги к Пастернаку поступали с 1957 года и ни к какой контрабанде Ивинская и ее дочь отношения не имели[235]. Адвокат Косачевский при первых встречах с Ольгой, расположившей его своей открытостью, объяснил ей, что статья 78 УК СССР о контрабанде «предполагает незаконное перемещение товаров или иных ценностей через государственную границу СССР, но вы ничего не перевозили и не доставляли!»

Арест дочери потряс Ивинскую, она поняла, что следователь вводит ее в заблуждение. Потому Ивинская стала требовать встречи с адвокатом с глазу на глаз. Косачевский писал: «Ивинская часто плачет, страдая за безвинно арестованную дочь».

Время идет, власти торопят, а Ивинская не признает себя виновной в контрабанде. И тогда органы идут на прямой шантаж. Следователь Алексаночкин заявляет Ивинской:

Ваше нежелание признать вину вынуждает нас отправить на уничтожение изъятые при аресте материалы как не относящиеся к делу и носящие антисоветский характер[236]. Мы даже соберем комиссию из писателей, в которую вы можете включить любого из своего списка: они все дружно подпишут акт об уничтожении антисоветских рукописей Пастернака, которые вы так бережно сохранили. Разве в этом вы можете сомневаться?

— Конечно, у меня не было никаких сомнений, что в случае моего отказа любые писатели подпишут то, что им укажет КГБ, а мой архив уничтожат, — говорила мне Ольга Всеволодовна. Алексаночкин обещал Ивинской за добровольное признание маленький срок, а «Ирину вообще накажут лишь условно».

Спасая архив от уничтожения, а дочь — от тюрьмы, Ивинская пишет признательное заявление в КГБ. Его будут демонстрировать за рубежом советские послы, советская делегация в Англии и другие официальные лица. Советскому суду хватило перехваченных писем, а также показаний Зинаиды и Нины Табидзе, обвинявших Ивинскую в «алчности и тайном получении денег из-за рубежа, о которых семья Пастернака ничего не знала и никогда никаких денег не получала».

Это было прямой ложью и клеветой на Ольгу Ивинскую и Ирину. В письме из тюремного лагеря летом 1961 года Ольга написала Люсе Поповой: «Зинка меня посадила. <…> Боря перевернулся бы в гробу, прочитав показания Ниночки[237]».

Следователь также сфабриковал признание Ирины в том, что Пастернак ничего не знал о поступавших из-за границы деньгах. Ирина пишет: «Мне в камеру принесли стенограмму моего вчерашнего допроса. И вдруг на вопрос „Знал ли Пастернак о преступных действиях Ивинской?“ я читаю такой свой ответ: „Нет, не знал, об этом надо открыто заявить“»[238] На закрытом суде прокурор победно огласил признательное заявление Ивинской — царицу доказательств, главный аргумент расстрелов 1937–1939 годов по теории сталинского прокурора-садиста Вышинского. Осужденные Ольга Ивинская и ее дочь Ирина в январе 1961 года были отправлены по этапу в Сибирь.