Виктор Суворов - Союз звезды со свастикой: Встречная агрессия Страница 37

Как было сказано ранее, в начале октября хозяин Потемкина неожиданно изменил свой курс по отношению к Польше в открытых дипломатических контактах. Потемкин, представляя Литвинова (заболевшего, как было сказано), сообщил 10 октября польскому послу Вацлаву Гржибовскому, что Советы хотят пожать любую протянутую им руку[364]. Вскоре Гржибовский получил и неофициальное предложение резко увеличить советско-польскую торговлю[365]. Между тем начиная с октября правительство Польши оказалось под увеличивающимся и нежелательным давлением из Берлина, толкающим к полной переделке отношений с Германией[366]. Польский министр иностранных дел Йозеф Бек увидел в предложении Потемкина возможный путь к расширенным политическим дискуссиям с соседом, у которого вся история полна публичной вражды с Германией. Бек, видимо, не знал о продолжающейся кампании Москвы за раздел его страны и искал поддержки везде, где только можно.

26 октября Гржибовский и Литвинов собрались вместе для «размораживающей» политической дискуссии. Гржибовский поднял ряд вопросов и идей, одна из которых частично совпадала с предложением Сталина об увеличении торговли между двумя странами[367]. 10 ноября Бек переправил Гржибовскому — для обсуждения с Литвиновым — некоторые предложения по общему улучшению двусторонних отношений, включая торговые[368].

Несмотря на непрекращающееся антипольское бурчание в советской прессе, казалось, что оба правительства продвигаются к примирению. Их дипломаты публично говорили о разрядке отношений. Польско-советские отношения продолжаются на основе прежних соглашений, заявили в Москве их представители. Это заявление напомнило о Пакте о ненападении 1932 г. между двумя нациями, продленном до 1945 г., и о других документах, регулирующих советско-польские отношения. Два дипломата также сообщили о своем намерении заняться давно замороженными торговыми переговорами[369].

27 ноября было опубликовано польско-советское коммюнике[370]. Оба выступавших, Гржибовский и Литвинов, выразили желание разрешить противоречия и заняться торговыми переговорами. Коммюнике, как казалось, обоюдно укрепляло международные позиции Польши и Советов.

Риббентроп, разрабатывавший замысел Гитлера приблизить Польшу к Германии, в восторге не был. 26 ноября недовольный германский министр иностранных дел сообщил польскому послу в Берлине Йозефу Липскому, что советско-польские договоренности «нарушают дружественные польско-германские отношения»[371]. Польский посол Гржибовский также видел, что германские дипломаты в Москве не в духе. Они считали польскую кампанию на сближение с Кремлем более удачной, чем свою собственную[372]. Если немцы были недовольны, то Сталин, явно работая на то, чтобы держать Германию и Польшу подальше друг от друга, был, несомненно, более чем доволен.

Несмотря на видимое польско-советское сближение, предсказания Потемкина не прекратились. В последующие месяцы и на улице Вержбова[373], и на Вильгель-мштрассе были получены схожие сообщения из финских источников. В январе 1939 г. финский дипломат слышал о предстоящем «четвертом разделе Польши», и об этом, по его словам, говорил в Париже французский генерал[374]. Шестью месяцами позже, весной 1939 г., Вуперт фон Блюхер, германский советник в Хельсинки, получил похожее сообщение, но от совершенно другого финского чиновника. Этот финн сказал, что о предсказанном разделе Польши говорил Потемкин[375].

При разделе Польши Советский Союз стал бы непосредственным восточным соседом Германии. Если удивительное преобразование европейской геополитики, вызванное таким изменением, не было тем, чего хотел Сталин, почему он не призывал к международной поддержке Польши и обеспечению ее существования? Если он не желал иметь нацистского соседа, почему он позволил своим агентам декларировать будущий статус Польши как нацистской (и советской) жертвы? Судя по этому и учитывая известную склонность Сталина приписывать другим то, что он сам имел в виду, мы можем с уверенностью сказать, что задолго до лета 1939 г. он задумал сделать Польшу субъектом грядущей германской и советской агрессии[376].

Наконец и Гитлер понял. В конце марта 1939 г., после окончательного отклонения Беком предложений о близких отношениях и о польско-германском территориальном урегулировании, навязываемых Гитлером и Риббентропом властям Варшавы в течение нескольких месяцев, фюрер был вынужден с неохотой оставить надежду превращения правительства Варшавы в своего близкого партнера. Сталин находился тогда в идеальной позиции для соблазнения неумелого и нетерпеливого фюрера к вступлению в сталинскую игру[377]. Сталин сказал Хрущеву после подписания пакта, что Гитлер «думает, что он меня обдурил, но это я его обдурил»[378]. Мы очередной раз ловим Сталина на том, что он приписывает свои мотивы другим людям, в этом случае — обманутому Гитлеру.

С отказом Бека присоединиться к Берлину польская игра Сталина стала казаться упрямому самоослепленному нацистскому вождю также и его собственной — поскольку Сталин предложил то, что казалось единственным средством, с помощью которого Гитлер, планировавший установить германскую гегемонию в северной части континента, мог обезопасить свой восточный фронт, если придется послать войска на запад против Британии и Франции. Поспешность, с которой Гитлер вступил в пакт со Сталиным в августе 1939 г., была результатом его безрассудной ставки на свою способность справиться с польской опасностью непосредственно к востоку от Германии. И на надежду, что Сталин будет придерживаться в течение хоть какого-то времени условий их договоренности о разделе большей части континента.

Если на Польшу нападут нацистские войска (это описано Потемкиным в «Большевике» и предсказано «Кратким курсом»), как будет восточный сосед Польши, Советский Союз, справляться с такой агрессией против его самого большого соседа с запада? Раннее описание Потемкиным предстоящего раздела Польши точно предсказало поведение Кремля в этом случае. Две армии встретятся в побежденной Польше. Все, что Гитлеру и Сталину требовалось, — это заключить пакт, определяющий условия этой встречи, и нарисовать на бумаге демаркационную линию между двумя зонами оккупации. И то и другое было потом зафиксировано в нацистско-советском пакте от 23 августа 1939 г. и в дополнительных документах, и устных условиях, подготовленных тогда же и позже.

Александр Пронин

Советско-польские события 1939 г

Правда истории не подлежит корректировке. Если, конечно, за правду не выдавалась ложь. Ныне мало у кого вызывает сомнение тот факт, что разгром Польши был осуществлен нацистской Германией при деятельной поддержке Сталина. Это означало, что два величайших тоталитарных государства в мире стали партнерами. Советское руководство было согласно с войной, чтобы поживиться частью ее плодов.

Глава советского правительства и одновременно народный комиссар иностранных дел В.М. Молотов, выступая на сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 г., неоднократно подчеркивал прочность «новых» отношений между СССР и Германией. В одном случае он говорил о том, что «на смену вражде… пришло сближение и установление дружественных отношений между СССР и Германией», в другом — о наступлении «последнего решительного поворота в политических отношениях между Советским Союзом и Германией…», в третьем — о том, что «новые советско-германские отношения построены на прочной базе взаимных интересов»[379].

Предвосхищая и как бы подготавливая сталинское определение новых советско-германских отношений как «дружбы, скрепленной кровью»[380], Молотов превозносил «общую» (Германии и СССР) победу над Польшей, для чего, по его выражению, «оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны германской армии, а затем — Красной армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского до-говора»[381].

Таким образом, истоки той «дружбы», которую провозгласил подписанный 28 сентября 1939 г. договор о дружбе и границе между СССР и Германией (в ст. 4 данного договора стороны согласились рассматривать осуществленное ими территориально-политическое переустройство в Польше как «надежный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами»[382]), берут свое начало в давнем недовольстве, испытываемом Германией и Советской Россией в связи с Версальским послевоенным устройством 1919 г. Это было признано В.М. Молотовым в упомянутом докладе от 31 октября 1939 г.