Дмитрий Губин - Русь, собака, RU Страница 36

Но вы попробуйте обнаружить этот миддл-класс в другом цивилизационном устройстве! Где средний класс в Индии? Где в Пакистане? Где в Африке, Китае, Таиланде, Полинезии, где там та самая «массовая консервативная сила, социальный балласт общества, не дающая ему перевернуться»? Там другие силы ответственны за непереворачиваемость: какая-нибудь пакистанская тайная полиция, какой-нибудь китайский КГБ, и классовая структура в той же Индии ну совершенно, абсолютно другая.

Россия внешне ужасно похожа на Европу, чем постоянно Европу, а вслед за ней и Америку, смущает, заставляя требовать того, чего они требуют от себя. Россия порой даже сама обманывается, принимая себя за Европу.

Но внутри Россия куда ближе к Азии, где правят монарх, жус, клан, визирь, а народы взирают и радуются светозарности правителей. Поэтому наше социальное устройство куда ближе к азиатскому, закрытому, понятному (и то не всегда) лишь своим. В России, как и в Азии, есть ужасно богатые, есть невероятно бедные, но есть и какие-то вообще неожиданные, типа индийских неприкасаемых, которые судя по их виллам и машинам — богатые, а судя по зарплатам в госструктурах — недотягивают и до средних.

Пора изучать в себе то, что есть, а не то, что — по аналогии с Европой — нам хотелось бы иметь.

Поиск миддл-класса хорош там, где все прозрачно и ясно, у нас же определять миддл-класс — пустая трата времени. Хотя бы потому, что за поисками мифических миддлов мы не изучаем реально существующие классы, имеющие специфическое отношение и к производству, и к потреблению. А ведь безумно интересно хотелось бы знать, кто такие, с точки зрения стиля жизни, сегодняшние siloviki? Или хотя бы гаишники? Или эти, плодящиеся как кролики, госслужащие? Какую долю посетителей «Меги» или «Пятерочки» составляют? Мечтают о посудомойке или об отдыхе на островах?

Вот где разгулье социологу!

Мы — русские. Это многое объясняет. И отсутствие миддл-класса, и подписание писем деятелями культуры по извечной схеме «княжи, скока хошь, царь-батюшка, и всыпь нам, ежли что, дуракам неразумным!».

Хотя это, кажется, совершенно другая тема. Как и тема о том, куда деваться тем, кто в такой России такими русскими быть не хотят.

Конец революции, расцвет ресторации

Модные рестораны и фитнес-клубы по главным революционным адресам Петрограда — вот и все, что осталось от 1917-го

Петербург в силу финансовой, политической и прочей советской периферийности остался одним из немногих городов, сохранившим прелесть дореволюционного архитектурного уклада. Причем если недавно прелестью считались лишь творения Растрелли-Росси-Деламота, особняки и дворцы, то в последнее время модна стала промышленная, тяжелая, заклепочная красота пролетарского города, всех этих фабрик, заводов, складов, брандмауэров, архитектурно предварявших, а затем и оформлявших революцию.

Пока политики в новейшей России отчаянно спорили о путях развития страны, российские девелоперы начали заниматься переделкой старых промышленных зданий под современные нужды с одновременным осознанием, что сносить эти здания — преступление. Конверсия в Петербурге началась даже раньше, чем в Москве, здесь сохранилось больше того, что можно конверсировать: кирпичи Выборгской и Петроградской стороны, Лиговки, Обводного канала.

Если будет лишний час в городе на Неве, не поленитесь проехаться по Петроградской набережной: там процесс в самом разгаре. Жутковатый район начинает превращаться ну просто в Хельсинки. Почему в Хельсинки? Да потому, что конверсия выявила несколько забавных вещей: у дореволюционной промархитектуры нужно сохранять внешний вид, а у советской — скрывать. И это сокрытие сегодня — полигон архитектурных идей, что приближает Северную столицу с ее старым комплексом неполноценности к не боящейся ничего финской столице. Петроградская набережная, еще недавно советско-заводская, теперь являет непрерывную цепь образцово-показательных бизнес-центров, шоу-румов, бассейнов и фитнес-залов, кафе и ресторанов, часть из которых стала петербургским must have. Жизнь породила новую жизнь: асфальт вдоль Большой Невки полюбился роллерблейдерам, а сама доселе второсортная часть реки — аквабайкерам и яхтсменам. Даже главный революционный символ, крейсер «Аврора», удивительно вписался в новую, казалось бы, чуждую по духу среду, я не преувеличиваю.

Недавно московские знакомые попросили выгулять по Петербургу их сына, розовощекого недоросля, поклонника «Русского радио» и «Фабрики звезд». От вида Невского проспекта и Дворцовой площади дите зевнуло, заметив, что в Москве круче, «потому что дома выше». Зато, когда проезжали мимо крейсера, попросил тормознуть и помчался, как заяц, на борт. Облазил «Аврору» всю, покрикивая: «Класс!», и вел себя, как будто в диснейленде. То есть натурально воспринимал «Аврору» как аттракцион. Когда же вахтенный взял мзду за пропуск на капитанский мостик (сотенная за двоих), сходство с аттракционом усилилось. Символ революции явочным порядком превратился в символ торжества капитала, пусть и малого.

Впрочем, контрреволюционный стеб в современном Петербурге куда в меньшей чести, чем хороший сервис и хорошая кухня. Время бизнеса на издевке над коммунизмом и совком прошло.

Еще пару лет назад функционировало в Петербурге заведение «Зов Ильича», придуманное большим затейником ресторатором Мельцером, с потолком из зеркальных плиток, в сочленения меж которыми были вживлены бюстики Ленина. Там посетителям выдавали пионерские галстуки, а в мужском туалете по монитору крутили хронику с партсъездов вперемежку с жестким порно… Что бы вы думали? Закрылось. Хозяин переключился на средиземноморско-консервативный ресторан «Сардина» — там столики заказывают чуть не за неделю.

«Рыбой» сегодня в Петербурге называется другое заведение, ресторатора Мнацаканова, являющегося в Петербурге эдаким Пушкиным от еды (ну, на худой конец — Лермонтовым). Расположенное на берегу все той же пролетарской Большой Невки, на последнем этаже конверсированного завода, «Рыба» предлагает такую домашнюю пасту с лососем, каковой я не ел во Флоренции. Шарм же «Рыбы» помимо кухни еще и в том, что стеклянная стена открывает вид с высоты на заводы и фабрики Выборгской стороны. И что бы вы думали? — вид этот невероятно, фантастически притягивает. Как будто уставился на диораму в краеведческом музее. Кто это там, в кургузом пальтишке? А, это Ульянов-Ленин топает в Смольный. Ну, молодцы, похоже сделали.

Но повторю: стеб трансформировался в декор. Вот, например, на Петроградской стороне, на улице Ленина (она до сих пор не переименована), открылся гастрономический шалманчик «Мари Vanna», предлагающий рафинированную советскую кухню. Там дверь стилизована под вход в коммуналку, и вывеска ресторана — всего лишь табличка у одного из звонков, но ходят туда именно поесть.

Итак, где ходил пешком Ленин, там разрабатывают маркетинговые стратегии, где агитировали по цехам агитаторы, там качают пресс и едят салатики с руколой. Это и есть наглядная агитация и декорация для празднования 90-летия Великого Октября.

Здесь бы я и поставил точку, но тут позвонил из Иванова брат, из того Иванова, которое в истории революционной России было родиной стачек, Иваново-Вознесенском.

— Помнишь БИМ? — спросил он. — Ну, Большую Ивановскую мануфактуру? Из него будут делать элитное жилье в стиле «лофт» с фитнес-центром и рестораном!

Ну, раз уже до ивановских пролетариев добралось слово «лофт», значит, можно даже не спорить, выносить ли Ленина из Мавзолея: это теперь вопрос не политических теории и практики, а исключительно дизайна и интерьера.

С чего начать, или Страна просит цензуры

В России пока что действует та цензура, что с приставкой само — , хотя масштабы распространения впечатляют. Но не сомневаюсь, что и обычная может появиться

Из недавнего прошлого, которое я прежде наивно считал коммунистическим, а теперь полагаю вульгарно-материалистическим и в этом смысле чиновным, канцелярским, российский народ вынес одну примечательную привычку.

Привычка состоит в том, чтобы ко всему дурному, случающемуся в жизни, подходить с двумя стандартными вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?». Предполагается, что во всякой гадости есть виновный, подлежащий наказанию, а во всякой системе — возможность изменения. И что если перестроить правила и законы, подрегулировать что-то в функционировании государства — то и гадостей никто совершить не сможет.

В некоторых конкретных случаях этот подход срабатывает, особенно когда виноват ты сам, но когда применяется ко всему подряд, без разбора — тут, конечно, ситуации образуются совершенно удивительные в убогости, в этой вот вульгарной бюрократии и полном игнорировании кипящей непостижимости бытия.