Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке Страница 30

(а если и так, то лишь «тайный») — царь дня! Странно только, что достаточно пустяка, чтобы сместить его с самочинного трона. При виде прохожего с пальто на руке, который, неспешно выйдя из переулка, остановился, похлопал себя по карманам и стремительно направился обратно, его отзывчивость вдруг сменилась отчаянием. Хватит! Но, впав в экстаз, он никак не мог прийти в себя: вот, желтый клюв дрозда! В конце аллеи — коричневатая кайма еще не отцветшей мальвы! Падающий лист словно дергают за невидимую нить и для виду снова поднимают к солнцу, как сияющего флуоресцентными красками бумажного змея! Горизонт, чернеющий от роя грандиозных, но пустых слов! Прекрати, тихо! (Экстаз означал панику.) Но вот и точка, конец — чтению, созерцанию, сосуществованию с образом, дню — так продолжаться больше не могло. Что теперь? И неожиданно после пляшущей в экстазе процессии форм и красок, задолго до наступления вечера, смерть проложила дорогу через день. Ее жало одним ударом прорвало пелену обмана. Да было ли что-нибудь более идиотское, чем идея удачного дня? Не следовало ли начать эссе заново с принципиально иной позиции, скажем, с позиции черного юмора? Неужели нельзя провести линию удачного дня, пусть даже она будет петлять, как лабиринт? Но не значит ли это, что постоянные попытки начать эссе как раз и есть шанс, особый путь? Эссе должно быть. Вполне возможно, что день (вещь под названием «день») теперь может быть только моим заклятым врагом, которого не превратить в доброго соседа и спутника, в яркий узор, в стойкий аромат; вполне возможно, что в самой затее под названием «удачный день» есть что-то дьявольское, что это какая-то чертовщина, перевертыш, танец с покрывалом, за которым нет ничего, дурманящий поцелуй, за которым неминуемо следует пожирание, указатель, который ведет доверившегося ему в западню, — все это вполне возможно, но, несмотря на те неудачи, что я потерпел в поисках удачного дня, я все еще не могу сказать, что идея удачного дня — это заблуждение или химера и, следовательно, не имеет права на существование. Но я, пожалуй, могу сказать, что эта идея в самом деле идея, я не вычитал и не сочинил ее, скорее, она сама явилась мне в пору невзгод, в порыве, которому я по-прежнему верю, в порыве фантазии. Фантазия — моя вера, идея удачного дня обрела форму в пылу этой веры и сияла навстречу мне на следующий день после каждого из тысяч крушений, как «сияли навстречу» розы в стихотворении Мёрике[58]; благодаря этой идее я мог каждый раз начинать заново: «удачу» каждого дня требовалось исследовать, даже если в итоге оказывалось, что плод этих усилий полый или засохший; и чем бесплоднее оказывались эти усилия любви, тем свободнее становился путь для чего-то другого. Кроме того, оставался опыт: именно «ничего» в тот день, которому не подыгрывали ни переменчивый свет, ни ветер, ни погода, и было обещанием предельной полноты. Ничего не было, было «ничего», и снова ничего. И что же делало это «ничего»? Оно означало. Это «ничего» сулило гораздо больше, чем сам день, тебе и мне. И поэтому речь шла вот о чем: главным было позволить «ничему» плодоносить с утра до вечера (или даже до полуночи?). И я повторяю: идея была светом. Идея есть свет.

Чернота безымянной лесной запруды. Снежные облака по всему горизонту Иль-де-Франс. Запах карандашей. Лист гинкго на валуне в саду кинотеатра «La Pagoda». Ковер в верхнем окне вокзала Велизи. Школа, детские очки, книга, рука. Шелест у висков. Впервые этой зимой сильный треск льда под ногами. Глаза привыкают к необычной субстанции света в переходе под железной дорогой. Чтение сидя по-турецки, трава совсем рядом. Бьющий в нос запах скошенной травы, идущий от грабель, — запах уходящего года. Шум поезда, прибывающего на станцию, следовало бы назвать «колотьбой» (а не «стуком»). Последний лист, сорвавшийся с дерева, не «хрустнул», а «щелкнул». Машинальный обмен приветствиями с незнакомцем. Старуха катит тележку на воскресный пригородный базар. Обычная растерянность водителя-иностранца в местных закоулках. Зеленеющая тропинка в лесу, по которой когда-то, всякий раз, когда нужно было что-то обсудить, он гулял с отцом и которая даже имела особое название — zelena pot[59]. В баре недалеко от церкви соседнего городка пенсионер: цепочка дедовых часов плавной дугой спускается от живота к карману брюк. Один раз ему удалось избежать недоброго взгляда одного из стариков. И пресловутое «извините за беспокойство!» (вместо досады): один раз удалось подладиться. Но откуда в приятный послеполуденный час этот внезапный страх оставшегося дня? Как будто из предстоящих часов не выбраться («этот день прикончит меня!»), путь закрыт. Лестница, прислоненная к голому дереву, — и что? Синева цветов глубоко в траве на железнодорожной насыпи — и что? Заминка, замешательство, что-то вроде ужаса и безмятежная тишина, вновь и вновь вытесняемая бессловесностью. Рай горит. И взамен, или ради того, чтобы день оказался удачным, снова обнаруживается, что рецепта не существует. «О утро!» — раздается возглас, но он бессилен. Кончено чтение — кончен день? Кончено бытие-в-слове — кончен день? И такая немота исключает молитву, кроме разве что невозможных: «заутри меня», «заранъ меня», «начни меня заново». Кто знает, не были ли некоторые загадочные самоубийства следствием именно таких попыток прожить удачный день, начав с душевного подъема и двигаясь по предполагаемой идеальной линии? Но не говорит ли моя неспособность принять вызов дня о чем-то другом? О том, что во мне сложился ложный порядок? Что я не создан для целого дня? Что не стоит искать утро под вечер? Или все-таки?..

И он начал всё заново. Каким в целом был тот день, когда в пригородном поезде, несущемся по дуге над огромным Парижем, вернулась к нему идея удачного дня? Что было до этой вспышки, что случилось потом? («Ausculta, о fíli, слушай, о сын», — говорит ангел в церкви на берегу Боденского озера[60], где известковая линия на черной гальке напомнила ему «линию грации и красоты» Хогарта.) Этому предшествовала кошмарная ночь на матрасе в абсолютно пустом доме в южном пригороде Парижа. Сон состоял из одной-единственной растянувшейся на всю ночь неподвижной картины: в сумеречном свете, в застывшем беззвучном воздухе он обнаружил себя на голом, вознесшемся до неба утесе, в полном одиночестве до конца жизни. Он чувствовал лишь неизбывную и отдающуюся в каждом ударе сердца заброшенность мира, но чем сильнее коченела планета, тем жарче разгоралась лихорадка в его груди. Когда он проснулся, у него было ощущение, будто ночная лихорадка