Против Сент-Бёва - Марсель Пруст Страница 25

Вильгельма Завоевателя», одной из аристократок, осознавших, что залог их очарования – в бережном отношении к своим корням, в ретроспективности этого очарования, к которому сами они были приобщены литераторами, влюбленными в это их очарование, отчего на их эстетизм направлено как бы два луча: луч литературы и луч сегодняшней (хоть и выродившейся) красоты.

Фотографии самых блистательных из нынешних знатных дам стояли в алансонском особняке на дубовых столиках с выгнутыми ножками в духе м-ль Кормон. А поскольку засняты дамы были в старинных, полных изящества позах, благодаря шедеврам живописи и литературы слившихся для нас с грациями ушедшей поры, к внутреннему убранству особняка, в котором все, начиная со слуг в прихожей и кончая беседующими в гостиной хозяевами, поневоле было сегодняшним, это добавляло обстановке лишь искусственное очарование. Поэтому даже мимолетное воспоминание об особняке производило бальзаковское впечатление, особенно на людей, в большей степени обладающих вкусом, чем воображением, умеющих видеть и испытывающих потребность видеть, и возвращавшихся оттуда в восхищении. Что до меня, я был слегка разочарован. Мысль о том, что г-жа де Кардайек живет в Алансоне в особняке м-ль Кормон или г-жи де Баржетон, что реально существует то, что я так хорошо представлял себе в воображении, производила на меня слишком сильное впечатление, чтобы реальность могла сравниться с ним.

Однако должен сказать, еще и для того, чтоб, наконец, оставить Бальзака в покое: г-жа де Кардайек подавала свой особняк как весьма умная поклонница писателя. «Если хотите, поедемте завтра вместе в Форшвиль, – сказала она мне, – увидите, какое впечатление произведет наш приезд на город. В этот день м-ль Кормон обычно велит запрягать свою кобылу, чтобы отправиться в Пребоде. Посидим, я угощу вас <…>, если же у вас достанет смелости остаться до вечера понедельника, когда я принимаю, вы покинете мою провинцию, собственными глазами повидав г-на дю Бускье и г-жу де Баржетон, а также полюбуетесь, как в честь всех этих господ зажжется люстра, что, если помните, так взволновало Люсьена де Рюбампре».

Малосведущие люди усматривали в этом благоговейном воссоздании аристократического и провинциального прошлого воздействие форшвильской крови. Я же знал, что повинна тут кровь Сванов, о чем она не помнила, Сванов, от которых она унаследовала ум, вкус и даже ту довольно полную аристократическую отрешенность (какую бы пользу она для себя ни извлекала из этого), позволяющую находить в этом чуждом, бесполезном и мертвом занятии эстетическое удовольствие.

Дополнительные заметки о Бальзаке г-на де Германта

Должен признаться, я понимаю г-на де Германта: в детстве мне была присуща такая же манера читать книги, а «Коломба» долгое время была для меня «томом, в котором не позволялось прочесть „Венеру Илльскую“ [194] (а не позволяла мне ты!)». Книга, в которой впервые познакомился с каким-то произведением, – как платье, в котором впервые увидел любимую: оно напоминает нам, чем она была тогда для нас, а мы для нее. Отыскивать подобные книги – единственный для меня способ быть библиофилом. Издания, в которых я впервые прочел какие-то произведения, в которых они впервые тронули мое воображение, – вот единственные «первые» издания, «оригинальные издания», любителем которых я являюсь. Впрочем, с меня довольно и воспоминаний о них. Их ветхие страницы так жадно впитывают воспоминания, что я боюсь, как бы они не поглотили и сегодняшние мои впечатления, как бы не упустить впечатления прошлого. Я хочу, чтобы, стоило мне подумать о них, они открывались именно на той странице, на которой я закрывал их, сидя под лампой или в плетеном кресле в саду, когда подходил папа и говорил: «Сиди прямо».

Иной раз я задумываюсь, а не похожа ли и сегодняшняя моя манера читать на манеру г-на де Германта в большей степени, чем на манеру современных критиков. Книга для меня – всё еще живое целое, с которым я с первой строки завожу знакомство, которое я почтительно выслушиваю, с которым я заодно, пока мы вместе, не выбирая и не рассуждая. Когда я читаю в «Критических эссе» г-на Фаге [195], что первый том «Капитана Фракасса» [196] великолепен, а второй так себе, что в «Отце Горио» всё относящееся к Горио – перворазрядно, а всё относящееся к Растиньяку – самого низкого пошиба, я так же удивляюсь, как если бы услышал от кого-то, что окрестности Комбре со стороны Мезеглиза непривлекательны, а со стороны Германтов восхитительны [197]. Когда далее г-н Фаге пишет, что любители не могут двинуться дальше первого тома «Капитана Фракасса», я, так полюбивший второй том, могу лишь пожалеть любителей; когда же он добавляет, что первый том писан для любителей, а второй для школьников, моя жалость к любителям превращается в презрение к самому себе: я обнаруживаю, до какой степени я всё еще школьник. И наконец, когда он убеждает, какой неимоверной скуки стоило Готье написать второй том, я недоумеваю: неужели может быть скучно писать то, что впоследствии будет так весело читаться.

Так обстоит дело и с Бальзаком, которого Сент-Бёв и Фаге разбирают по косточкам, считая, что начало такого-то произведения великолепное, а конец подкачал[20].

Единственное, в чем мне удалось шагнуть вперед по сравнению с детскими годами и в чем я, если угодно, отличаюсь от г-на де Германта, состоит в том, что я слегка раздвинул границы этого неизменного мира, этой незыблемой глыбы, из которой ничего не добыть, этой застывшей данности: для меня это не просто одна книга, а творение одного автора. Я не вижу очень уж большой разницы между различными его произведениями. Те критики, что, подобно г-ну Фаге, считают «Жизнь холостяка» шедевром, а «Лилию долины» худшим из когда-либо написанного, удивляют меня не меньше, чем г-жа де Германт, находившая, что в иные вечера герцог де X… умен, а в иные глуп. Что до меня, то мое представление об уме других порой меняется, но я отчетливо сознаю, что меняется мое представление, а не их ум. И не думаю, чтобы ум этот был некой изменчивой величиной, которую Бог то приумножает, то умаляет. Мне кажется, отметка, до которой поднимается эта величина, постоянна, что именно на этой высоте находятся и «Жизнь холостяка», и «Лилия долины» и что поднимается она в тех сосудах, которые сообщаются с прошлым и являются произведениями искусства…

Бальзак использует все приходящие ему в голову мысли, не пытаясь ввести их в растворенном виде в такой стиль, в котором они пришли бы друг с другом в гармоническое согласие и стали бы выражать то, что он хочет. Нет, он высказывается прямо, и каким бы причудливым и не соответствующим целому (в этом, впрочем, он схож с Ренаном) ни был его