Газета День Литературы - Газета День Литературы # 123 (2006 11) Страница 20

Юрий Ключников

ВЕЛИКОЕ ЧИСЛО

Москва, Москва, не торопись прощаться

С отвергнутыми числами войны.

Ты вспомни, как шагали по брусчатке

Седьмого ноября твои сыны.

В те месяцы разгромной нашей смуты,

В те дни почти безвыходной тоски,

Воистину, в те страшные минуты

Мир, как дитя, припал к ногам Москвы.

О, как дышал над нивами, над рощами,

Над самым нашим ухом жаркий ад!

А ты, Москва, вела по Красной площади

Парадным строем молодых солдат.

Они надежду нам несли на лицах,

Печать ухода к ангелам в очах…

Не забывай, российская столица,

Свой самый грозный,

Самый звёздный час.

Когда сегодня маленькие черти,

Как тина, вяжут властное весло,

Не дай, Москва, в угоду буйной черни

Топтать твоё Великое Число.

Все остальные числа не пороча,

Держись за это, мужеством горя.

Мы дьяволу сломали позвоночник

Уже тогда, Седьмого Ноября.

Тревогу телевиденье забило:

— Кошмарный бред, невероятный бренд!

Теракт в научном мире страшной силы!

Тротиловый его эквивалент,

пожалуй, больше бомбы водородной…

Подумать только — некий моветон

наградой пренебрёг международной,

и плюнул, о дикарь, на миллион!

А что? Нам по душе такие бренды,

в них видим очень перспективный знак.

Тем более, что были прецеденты:

и Лев Толстой, и Сартр, и Пастернак.

Когда под жирным монетарным зверем

бескровный разрывается снаряд,

мы радуемся, в будущее верим.

И сам Пуанкаре, наверно, рад,

что ребуса его не остаётся,

что Перельман загадку разрешил,

гуляя на просторах вологодских,

где русский хрен на доллар положил!

За вагонным окном

проводами расчерчены ели.

От Москвы до Сибири

по всей необъятной Руси

пряжу белую ткут

молчаливые наши метели,

и вдогонку вагонам

седая лошадка трусит.

Через ямы и кочки,

сквозь пошлость и бесов ужимки

Русь рысит, не спеша,

по раздольной дорожной петле.

Прикасаются нежно

февральского снега пушинки,

словно пальцы ребёнка,

к уставшей от грязи земле.

Наважденья уносятся

в тёплом берёзовом дыме.

Наглотались мы вдоволь

чужих и сластей, и страстей.

Проплывёт деревенька

в душе всколыхнёт и подымет

задремавшие корни

средь шумной листвы новостей.

Так судьба прочертила

славянскую нашу орбиту,

новизна в ней всегда

упирается в древний завет —

возвращаться из города

к сельским просторам забытым,

из колодцев бетонных

на снег выбираться, на свет…

В газетах писали, что батюшка некий

в заботы о падшем душой человеке

настолько вошёл, что не спал по ночам

и стал прихожан каратэ обучать.

Былина дошла из какого-то края:

не в силах глядеть, как село умирает,

священник, у рясы рукав засучив,

возглавил колхоз, что почти опочил.

Мирское в Божественном… Вспомним давайте,

что муза служила аббату Вивальди,

что Павел Флоренский, советское зло

забыв, консультировал план ГОЭЛРО.

Я думаю, опиум этого рода

и Ленин приветствовал бы для народа.

Спаситель же нам заповедал давно,

что Авель и Абель сольются в одно.

Как всплеск последний летнего тепла,

а может быть, как нежную ошибку,

судьба в мой пруд осенний занесла

случайно желтоглазую кувшинку.

Меня уже прихватывает лёд,

листва берёз в воде кружится палая,

заканчивают утки перелёт,

и вот она, как птица запоздалая.

Я камышами что-то ей шепчу,

зову на плёс, что издали синеет.

Она смеётся, наклонившись чуть:

— Я — выдумка твоя, я — Дульсинея.

— Но для чего тебе моя вода?

Зачем меня фантомами тревожить?

Что делать нам?

— Не знаю, никогда

об этом не задумывалась тоже.

Я глажу ей волной зелёный стан,

глазами провожаю птичью стаю,

грущу, что безнадёжно опоздал.

А, может быть, мы оба опоздали…

Я в юности его однажды слушал

и каюсь, каюсь, что не принимал

ни голоса, смутившего мне душу,

ни жестов рук, когда он их ломал,

как мне казалось, томно, по-кошачьи.

Иной эпохи маленький зверёк,

я вырос под рукою недрожащей,

что нас вела по лучшей из дорог.

А юнкера, мадам и негр лиловый,

ей подающий нежное манто,

в дороге этой, строгой и суровой

смотрелись как презренное не то.

Я позже разглядел в игре манерной

отважного пророка на коне

с мечом в руке.

И этот меч фанерный,

на вид смешной, ненужный, невоенный,

сердечность отвоёвывал стране.

Да так, что страшный вождь в расстрельном списке,

встречая отрицание своё,

вычёркивал фамилию "Вертинский":

— Пускай старик, как хочет, допоёт.

Пока в апреле лёд ломают реки

И к веткам возвращается листва,

Свидетельствую: в двадцать первом веке

Русь возродится с чистого листа.

Пока с деревьев опадают кроны

И Обь впадает в Обскую губу,

Свидетельствую: никакие джоны

Не затемнят Иванову судьбу.

Пока глаза поэта над стихами

Склоняются хоть где-то в тишине,

Свидетельствую: Божие дыханье

не сдует нас под ноги сатане.

Андрей Кононов

ЗАМЕДЛЕНИЕ ИСТОРИИ

В КНИГАХ И СТАТЬЯХ, посвященных футурологическим реалиям, православных и светских ученых, писателей, журналистов осмысление глобализации постоянно соотносится с Откровением Иоанна Богослова. По существу, многие авторы ставят знак равенства между "Последними временами" и фактами мировой культурно-экономической интеграции. Они испещряют свои серьезные тексты десятками цитат из Откровения; находят в явлениях современной жизни убедительные события, предсказанные в этой доброй пророческой Книге.

Однако, это сопряженность мне видится преждевременной. Апокалипсис книга не Евангельского поражения во времени, она возвращает человечество в Метаисторию. Начинает с Райских Яслей, поднимает на Голгофу человеческой истории, и возводит к Воскресению и Вознесению мира "Одесную Бога". Какой главный соблазн открывается, как и в первые века христианства, при прочтении этой "распечатанной книги"? Приблизить конец истории, так ускорить мировой ход времени, чтобы до Второго Пришествия было как до районного суда!