Мысли о мире во время воздушного налета - Вирджиния Вулф Страница 17

с древних текстов Еврипида и Эсхила. Процесс мышления, аннотирования, толкования кипит в фантастическом темпе повсюду, куда ни глянь, – так из века в век, подобно неутомимому прибою, плещется древний океан вымысла. Бессчетные тома повествуют, как Артур любил Лауру и как они разлучились и страдали, а потом встретились и счастливо жили до конца своих дней, как и полагалось, пока этими островами правила Виктория.

В мире несть числа книгам: поневоле, кинув беглый взгляд, обменявшись парой слов, внезапно постигнув чужую душу, идешь дальше – так снаружи, на улице, по одному подслушанному слову, случайной фразе домысливаешь целую жизнь. Толкуют о какой-то женщине по имени Кейт, как «я ей вчера вечером так в глаза и сказала… если ты думаешь, что я и однопенсовой марки не стою, говорю…» Но кто такая Кейт и что это за кризис в их дружеских отношениях, связанный с однопенсовой маркой, нам узнать не дано; ибо Кейт тонет в горячих волнах многословия собеседниц; а здесь же, на перекрестке, книга жизни раскрывается на другом месте благодаря другой картине: двое мужчин беседуют под фонарем. Они досконально разбирают последнюю телеграмму из Ньюмаркета[27] в экстренном выпуске вечерней газеты. Значит, верят, что фортуна когда-нибудь превратит их отрепья в меха и тонкое сукно, подарит им часы на цепочке, которая будет вальяжно свисать из кармана и наполнит сиянием брильянтовые булавки в том месте, где сейчас и галстука-то нет – одна лишь рваная, распахнутая на груди сорочка? Но в этот час основной поток пешеходов движется слишком быстро, чтобы мы успевали задаваться такими вопросами. Этот краткий переход от работы до дома пешеходы совершают, окутанные коконом какого-то наркотического сновидения, – ведь они наконец-то вырвались из-за конторского стола и их щеки обвевает свежий воздух. Вечером они надевают те яркие одежды, которые затем, днем, будут вынуждены убрать в шкаф и запереть на ключ: они – великие крикетисты, знаменитые актрисы, воины, чья отвага в решающий час спасла отечество. Мечтая, жестикулируя, иногда бормоча что-то вслух, они катятся волной через Стрэнд и по мосту Ватерлоо на вокзал, откуда длинные грохочущие поезда помчат их в направлении маленького аккуратного домика в Барнсе или Сарбитоне, где мыльный пузырь мечты лопнет, напоровшись на часы в прихожей и запах ужина с кухни.

Но мы уже вышли на Стрэнд, и, пока мешкаем у края тротуара, перед нами, словно шлагбаум, сдерживающий стремительность и изобилие жизни, возникает хлыст длиной в наш палец. «Я непременно должна… я непременно должна…» Ага, вот оно! Не раздумывая над приказанием, разум по привычке лебезит перед своим деспотом. Мы должны, ежеминутно должны делать то или это; просто так наслаждаться жизнью нам не позволено. Уж не по этой ли причине мы давеча измыслили предлог, выдумали, будто что-то такое нужно купить? Купить, но что? Ах да, вспомнили: карандаш. А вот сейчас пойдем и его купим. Но едва мы поворачиваемся, чтобы выполнить повеление, другое «я» возражает деспоту: какое он имеет право настаивать на своем? Завязывается всегдашний спор. Под хлыстом долга перед нами раскинулась от края до края река Темза – широкая, одетая в траур, умиротворенная. И мы видим ее глазами того, кто, не зная никаких забот, перегибается летним вечером через парапет набережной Виктории. Отложим покупку карандаша, пойдем искать этого человека: и вскоре становится ясно, что этот человек – мы сами. Если только мы сможем встать на то же место, где стояли шесть месяцев назад, не станем ли мы такими, как тогда: спокойными, отрешенными, всем довольными? Попробуем. Но река теперь не та: она была не такая бурная, не такая серая. Начинается отлив, и воды бегут к морю, увлекая за собой буксир и две баржи с грузом соломы, надежно увязанной и укрытой брезентом. А вот совсем рядом с нами стоит пара, облокотившись о балюстраду с тем поразительным отсутствием стеснительности, которое характерно для влюбленных: как будто их роман – дело столь важное, что ему буквально обязано потакать всё человечество. Вещи, которые мы видим, и звуки, которые мы слышим сейчас, не чета былым; точно так же нет в нас и капли спокойствия того человека, который шесть месяцев тому назад стоял ровно там же, где мы. Ему принадлежит счастье смерти, нам – неопределенность жизни. У него нет будущего, а в наш покой будущее вторгается, нарушая его, в эту самую минуту. Только обращая взгляд в прошлое и удаляя из него элемент неопределенности, мы можем наслаждаться полной безмятежностью. Раз так, мы должны повернуться к реке спиной, мы должны вновь перейти Стрэнд, мы должны найти магазин, где даже в этот час нам согласятся продать карандаш.

Входить в незнакомую комнату – всегда приключение, ведь в ней, как в результате перегонки, витают в дистиллированном виде жизнь и характеры ее хозяев; и вот, войдя, мы сразу же натыкаемся на свежую волну эмоций. Несомненно, здесь, в канцелярском магазине, произошла ссора. Молнии гнева рассекли воздух. Оба человека за прилавком немедленно примолкли; старушка – очевидно, жена владельца – ретировалась в подсобное помещение; старик, чей округлый лоб и шаровидные глаза прекрасно смотрелись бы на фронтисписе какого-нибудь елизаветинского фолио, остался нас обслужить. «Карандаш, карандаш, – повторял он, – разумеется, разумеется». Он говорил рассеянным, но экспансивным тоном человека, чьи разбушевавшиеся чувства вдруг были осажены на полном скаку. Он открывал и вновь закрывал коробку за коробкой. Жаловался, что ничего нельзя найти, когда держишь в лавке такое множество самых разных разностей. Принялся рассказывать о злоключениях некоего джентльмена из юристов, который попал в скверную историю из-за поведения своей жены. Он знал этого джентльмена много лет; джентльмен был полвека связан с Темплом[28], сообщил старик, словно адресуясь к жене за стеной, и уронил коробку с резинками. Наконец, разозлившись на себя за неловкость, он толкнул вращающуюся дверь и грубо крикнул: «Где ты держишь карандаши?», словно обвиняя жену в том, что она их спрятала. Старушка вышла. Ни на кого не глядя, она с праведной укоризной положила руку на нужную коробку. Вот они, карандаши. Куда ж ему без нее? Неужто он без нее обойдется? Чтобы удержать их на месте стоящими бок о бок в вынужденном состоянии нейтралитета, пришлось выбирать карандаш крайне привередливо: один слишком мягок, другой, пожалуй, чересчур тверд. Старик со старухой молча стояли и смотрели. Чем дольше они стояли, тем больше успокаивались; пыл остывал, обида рассеивалась. И наконец, хотя ни одна из сторон не проронила ни слова, был заключен мир. Старик, не посрамивший бы своим присутствием титульный лист