О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон Страница 17

связано с институционализированной эпохой искусства и литературы – послевоенным периодом, когда многие, если не большинство участников художественной сцены получили высшее образование в сфере искусств или литературы и продолжали зарабатывать на жизнь в условиях академической среды. Чаще всего в таком сеттинге более авторитетные художники и писатели помогают менее авторитетным развивать «ремесло» и навыки подготовки полных дискурсивных отчетов, отчасти готовя их к миру панельных дискуссий, пресс-релизов, преподавательской деятельности и самопродвижения онлайн… В этой среде интимная, эмоционально заряженная и управляемая институциями обстановка мастерской или критического семинара предстает своего рода репетицией первой встречи с аудиторией, условия которой часто воспроизводятся (в более крупном масштабе), когда студенты погружаются в большой мир.

Я бы не принимала в этом участия на протяжении почти двадцати лет, если бы эти занятия не доставляли мне особое удовольствие, не были бы источником вдохновения и поддержки. В то же время сидя на этой жердочке, я вижу, как высшие учебные заведения формируют нормы и требования для художников и искусства. Какие-то аспекты этого влияния идут на пользу, другие вызывают беспокойство. Один из самых проблематичных – растущая забота образовательных институций о «безопасности на кампусе» во имя защиты студентов: от раздела IX поправок в закон о высшем образовании[46] до бесконечного разрастания административного аппарата, призванного рассматривать жалобы и распределять ответственность. «На территории кампуса обеспечена безопасность, – пишет Дженнифер Дойл. – Чтобы выполнить это обещание, необходимы надзор и исключение. Мы вынуждены разработать соответствующую процедуру и контролировать риски».

В такой атмосфере вредоносная модель выражения и соответствующие ей требования защиты и усиленного управления рисками превратились в настоящую головную боль. С одной стороны, это возможность живого протеста, способ обратить внимание на загнивающие, несправедливые условия. С другой, это и открытое приглашение институций к объединению и захвату еще большей административной и дисциплинарной власти над преподавателями, сотрудниками и студентами. Как продемонстрировали Дойл и другие, если мы не хотим, чтобы неолиберальный университет (или музеи, или издательства, многие из которых предположительно являются гигантскими корпорациями под прикрытием) превратил требования социальной справедливости в предлог для консолидации и усиления власти, если мы хотим вносить структурные изменения, а не просто укреплять ее теми способами, которые потом могут и будут использоваться против нас (в том числе ухудшение условий стажировок и других форм прекарной занятости[47]), мы должны быть хитрее, изобретательнее и проницательнее, чем того требуют призывы к расширению защиты или незамедлительному увольнению. Это означает серьезное противостояние идее Филлипса: «Если вы не наказываете людей, которые совершают неприемлемые поступки, что еще вы можете сделать с ними или по отношению к ним?» Не случайно в нашем обществе с наибольшим количеством заключенных в мире на этот вопрос не найдется готовых или ловких ответов.

Когда мы не можем от кого-то избавиться, мы часто хотим, чтобы они заткнулись, ну или, по крайней мере, уступили место. Это особенно верно, если рассматривать мир литературы или искусства как игру в одни ворота. Посыл «Заткнись уже» пронизывает «Парижский манифест Дня благодарения», написанный в 2016 году Айлин Майлз и Джилл Солоуэй, в котором они заявляют: «Мы требуем репарационного климата, чтобы начать революцию: порно, созданное мужчинами, будет незаконным в течение следующих ста лет (одного века). В других видах искусства и репрезентативных практиках, то есть кино, телевидении, прозе, поэзии, песнях и архитектуре, для запрета будет достаточно пятидесяти лет (полувека)».

Каждый раз, когда я зачитывала этот отрывок на публичном мероприятии, в ответ раздавались аплодисменты и смех в доказательство того, что это заявление приносит приятное облегчение. Мне кажется, люди смеются, не стесняясь, еще и потому, что знают, что такой запрет никогда не будет реализован: гипербола этого манифеста указывает на его причастность к перформативной традиции, отличной от традиции открытых протестных писем, всерьез призывающих музеи демонтировать ту или иную картину или убедить Опру «убрать авторитетную отметку одобрения» ее книжного клуба с обложки романа, который обвиняют в «неизобретательности и безответственности». Тем не менее даже фантазия о репаративном запрете, основанном на подавлении мужского самовыражения, поднимает реальный вопрос, связанный с заявлением «картина должна быть убрана».

Как мудро заметил Джаред Секстон в связи с письмом Ханны Блэк, адресованным Биеннале Уитни: «Блэк трижды указывает на суть спора: картина должна быть убрана. Возможно, но даже при нашем глубочайшем единодушии, мы не можем не спросить: „Куда?“». Жертвы репрессий неизбежно возвращаются, отчасти потому что в нашем бурном сосуществовании – друг с другом, с самими собой, с историей, образами, нездоровыми идеологиями прошлого – нет кнопки «извлечь». «Парижский манифест Дня благодарения» и письмо Блэк демонстрируют (возможно, непреднамеренно), что фантазии о решении проблем наших запутанных свобод и общей потребности в самовыражении с помощью запретов или отстранений в конечном итоге основываются на разделении Черный/белый, мужчины/не мужчины, и это разделение с трудом справляется с давлением (не говоря уже о том, что его реконструкция приводит к укреплению власти тех самых институций, которым авторы бросают вызов)[48].

Фраза «Заткнись уже» иногда может быть подходящим ответом, неважно, адресована она другим или себе. В то же время мой преподавательский (и родительский) опыт научил меня, что подавление редко дает продолжительный позитивный результат, особенно в отсутствие адекватного объяснения или заботы. С точки зрения психологии, как говорит Филлипс, мы склонны ненавидеть тех, кто требует от нас сдержанности, особенно если мы недостаточно осведомлены о нашем исторически неравном отношении к речи. Это возмутительно и несправедливо, но никто не рождается с пониманием этих исторически неравноправных взаимоотношений и всего, что мы унаследовали по отношению к ним. Мы должны учиться ему сами и обучать других. Для такой просветительской деятельности необходимо терпение; и это бремя не должно ложиться на тех, кто больше других страдает от несправедливости.

Любой принцип, в том числе принцип сострадания, может использоваться неумело и даже наносить вред, особенно когда он звучит как призыв или требование. Безусловно, многие согласны с писательницей-феминисткой Лори Пенни, когда она жалуется: «Мне так надоело слышать, что я должна сочувствовать фанатикам и женоненавистникам, оправдывать и понимать их боль, которая привела их к тому, что они поддерживают этого фашиста, оскорбляют эту женщину или сидят за рулем этого фургона. Когда кто-то их них проявит хоть каплю сочувствия к кому-нибудь еще, позвоните мне». Но из прагматических и принципиальных соображений, я верна радикальному состраданию, а не тому, которое ожидает звонка[49]. Выяснение того, как такое сострадание может выглядеть на практике и как его отличить от того, что Чогьям Трунгпа назвал «идиотским состраданием» (из-за которого люди позволяют, чтобы им садились на