Сокровенный храм - Морис Метерлинк Страница 14

полное и совершенное согласие между обычной доброй волей нашего разума и сердца и интимным счастьем нашего нравственного существа, что счастье это – лишь показная сторона доброй мысли и доброго чувства, сияющих в глубине нас самих. Здесь-то находим мы воистину ту разумную и нравственную связь между причиной и действием, которую мы бесполезно искали во внешнем мире; и существует, действительно, в нашей нравственности царящее над злом и добром, обитающими на дне нашей совести, правосудие, в точности сходное с тем, к которому мы стремимся в проявлениях физической жизни. Не от него ли, впрочем, и зарождается наше стремление, и не потому ли, что это правосудие так живо и могущественно в нашем сердце, нам так трудно убедиться, что его нет во вселенной?

XXXVI

Мы долго говорили о правосудии, но не есть ли оно величайшая нравственная тайна человека, и не стремится ли оно заменить собою большинство тайн ума, царивших над его судьбою? Оно заняло место не одного божества, не одной безыменной власти. Оно – звезда, сияющая в тумане наших инстинктов и нашей непонятной жизни. Оно не есть решение загадки, и когда мы лучше изучим его сущность и убедимся, что оно воистину воцарится над землей, мы все же не будем лучше знать: что мы такое, к чему существуем, откуда являемся, и куда уходим? Но оно есть первое повеление загадки, и, повинуясь ему, мы можем идти с свободным разумом и покойным сердцем на поиски за тайной разгадки. Наконец, правосудие заключает в себе все человеческие добродетели, и одна лишь его приветливая улыбка очищает их, облагораживает и дает им право проникать в нашу нравственную жизнь, ибо всякая добродетель, не выносящая ясного и пристального взора правосудия, преисполнена хитрости и зловредна. Таким образом правосудие есть центр всякого идеала. Оно является средоточием любви к истине так же, как средоточием любви к красоте. Оно именуется также добротою, жалостью, великодушием и героизмом, ибо все это – проявления справедливости того, кто поднялся на такую высоту, откуда созерцает правосудие и несправедливость не только у ног своих, в тесном кругу случайных обязательств, но независимо от годов и будущности соседних народов, помимо своего долга и любви, помимо своих встреч, исканий, одобрений и неодобрений, помимо своих надежд и опасений, помимо провинностей и даже преступлений своих собратьев людей.

Эволюция тайны

I

Весьма разумно думать, и множество умов, несколько утомленных естественными сомнениями в науке, думают, за неимением лучшего, что главный интерес нашей жизни, все, что поистине возвышенно и достойно внимания в нашей судьбе, почти исключительно заключено в окружающей нас тайне, преимущественно же в двух наиболее страшных и возбуждающих общее внимание тайнах: в смерти и предопределения. Я думаю также, хотя и несколько иным образом, что изучение тайны во всех ее проявлениях есть наиблагороднейшее стремление нашего разума; впрочем, это изучение является заботой всех людей, которые в науке, искусстве, литературе и философии становятся выше наблюдения и воспроизведения мелких фактов, мелкой действительности, или мелких завоеванных истин. Они более или менее преуспевают в этом изучении, заходят более или менее далеко, более или менее высоко в том, что им известно, сообразно с почтением, которое испытывают они к неизвестному, сообразно с той полнотой, которую их воображение или их разум сумеют придать всей совокупности тех сил, которых нам не дано знать. Это-то сознание неведомого, в котором мы живем, сообщает нашей жизни значение, которого она не могла бы иметь, если б мы заключались в области известного, или же верили бы чересчур легко, что это известное гораздо важнее того, что еще скрыто от нас.

II

Надо составить себе общее понятие о мире. Вся наша нравственная, вся наша человеческая жизнь основана на этом понятии. Но общее понятие о мире, не будет ли оно для большинства, если рассмотреть поближе, лишь общим понятием о неведомом? Когда дело идет о столь важной идее, могущей иметь столь серьезные последствия, нельзя довольствоваться тем понятием, которое нам более нравится, кажется нам наиболее внушительным или красивым. Мы обязаны выбрать то, что покажется нам более верным или, скорее, единственно верным, ибо я не думаю, чтоб человек мог искренно колебаться между двумя кажущимися или действительными истинами. Одна из них всегда окажется в известный момент вернее другой. Во всем, что бы он ни делал, что бы ни говорил, что бы ни думал, в искусстве, науке, умственной или сердечной жизни, его долг держаться этой истины. Быть может, ему будет невозможно определить ее. Быть может, она не даст ему достаточной уверенности. Быть может, она окажется в конце концов лишь впечатлением, более глубоким, более искренним, чем прочие. Пускай! Для того, чтобы истина эта стала близка нашему сердцу, ей вовсе не нужно быть неопровержимой и неуязвимой. Хорошо уже то, что она показала нам, как идеи, любимые нами до нее, не согласовались с настоящим опытом жизни. Этого достаточно, чтобы мы привязались к ней со всею силой благодарности, пока сама она не испытает участи, которой заставила подвергнуться первоначальную идею. Наибольшее зло, разрушающее нашу моральную жизнь и грозящее целости нашего разума и характера, не в том, что мы ошибаемся и привязываемся душой к шаткой истине, но в том, что мы храним верность тому, во что вполне не верим. «Лучшее употребление, которое мы можем сделать из нашей жизни, сказал кто-то, это усиливать сходство между нашим разумом и действительностью».

III

Если бы задача наша состояла лишь в том, чтобы изобразить неведомое в наиболее грандиозном, трагическом, внушительном, подавляющем виде, нам незачем было бы ограничивать себя. Известно, что со многих точек зрения молчание и молитва, вера и страх перед лицом тайны являются самыми красивыми и религиозными побуждениями. С первого взгляда полнейшая беспомощность, серьезный, но сдержанный страх перед громадной, непреоборимой, непостижимой, но преисполненной внимания, человечно сверхчеловечной, в высокой степени разумной и, быть может, отеческой силой, кажутся более достойными, священными, чем терпеливое, тщательное и покойное исследование. Но в состоянии ли мы, в праве ли мы еще выбирать? Дело идет уже не о красоте или величии нашего отношения. Пред лицом тайны, как и пред лицом чего бы то ни было и еще гораздо более, чем где-либо, дело идет не о красоте и величии, но об истине и искренности. Долг наш не в том уже, чтобы стараться сообразовать факты с тем, что мы инстинктивно предпочитаем, с нашим идеалом, но в том, чтобы дать пищу стремлениям широким и беспристрастным, которые всегда в силу