Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова Страница 13

«Страшная ошибка современного человека: отождествление жизни с действием, мыслью и т. д. и уже почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, “жить” жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене – это не только “тоже” событие, это и есть сама реальность жизни… То же самое и в общении. Оно не в разговорах, обсуждениях. Чем глубже общение и радость от него, тем меньше оно зависит от слов. Наоборот, тогда почти боишься слов, они нарушат общение, прекратят радость. <…> Отсюда моя нелюбовь к “глубоким” и, в особенности, “духовным” беседам. Разговаривал ли Христос со Своими двенадцатью, идя по галилейским дорогам? Разрешал ли их “проблемы” и “трудности”? <…> Итак, если вспомнить, то оказывается, что наибольшая сила и радость общения были в моей жизни от тех, кто “умственно” меньше всего значил для меня».

Абсолютно созвучно моим ощущениям! Оба аспекта. Я поздно пришла к этому, собственно говоря, не так давно, мне до сих пор иногда требуется некоторое усилие, чтобы жить в том значении, о котором говорит о. Александр. Многие так и проживают жизнь – не живя, а многим такая постановка вопроса наверняка показалась бы кощунственной. Что же касается радости от общения, у меня есть конкретные примеры. Вроде никаких специальных «разговоров», просто течение жизни, а в итоге – радость…

* * *

«Ни один человек в мире не обогатился обсуждениями. Только встречей с реальностью, с правдой, добром, красотой… Что такое счастье? Это жить вот так, как мы живем сейчас с Л., вдвоем, наслаждаясь каждым часом (утром – кофе, вечером два-три часа тишины и т. д.). Никаких особенных “обсуждений”. Все ясно и потому – так хорошо!»

Вопрос стоит так. Одно из двух:

– Как, с кем-то жить? Ведь он будет мешать мне пить мой утренний кофе!

Или же:

– Мы будем вместе жить. И будем вдвоем пить утренний кофе!

Сила интонации – меняет все.

Долгое счастье, дарованное мне в семейной жизни, ничем нельзя измерить…

* * *

«Я многое могу, сделав усилие памяти, вспомнить; могу восстановить последовательные периоды и т. д. Но интересно было бы знать, почему некоторые вещи (дни, минуты и т. д.) я не вспоминаю, а помню, как если бы они сами жили во мне. При этом важно то, что обычно это как раз не “замечательные” события и даже вообще не события, а именно какие-то мгновения, впечатления. <…> Например, та Великая Суббота, когда перед тем, как идти в церковь, я вышел на балкон, и проезжающий внизу автомобиль ослепляюще сверкнул стеклом, в которое ударило солнце. Все, что я всегда ощущал в Великой Субботе, а через нее – в самой сущности христианства, все, что пытался писать об этом, – в сущности, всегда внутренняя потребность передать и себе, и другим то, что вспыхнуло, озарило, явилось в то мгновенье…Что такое молитва? Это память о Боге, это ощущение Его присутствия. Это радость от его присутствия. Всегда, всюду, во всем».

Вот это самое «Всегда, всюду, во всем» важнее, но и куда труднее, чем специально выделенное время для молитвы или посещения храма. Формальная церковная жизнь – уловка, с помощью которой люди находят легкий путь, самооправдываясь, что они-де воцерковлены. И спокойно можно прикрыться необходимостью идти в храм и не пойти к больному, к старому, не помочь кому-то. Это вроде как в пост мяса не есть, а водку пить.

* * *

«Церковность» должна была бы освобождать… Вместо того чтобы по-новому принять самого себя и свою жизнь, он [человек] считает своим долгом натягивать на себя какой-то безличный, закопченный, постным маслом пропахший камзол так называемого “благочестия”. Вместо того чтобы хотя бы знать, что есть радость, свет, смысл, вечность, он становится раздражительным и узким, нетерпимым и очень часто просто злым и уже даже не раскаивается в этом, ибо все это от «церковности».

Постные лица в храме, та «особость», на которой часто ловлю и себя, раздражаясь – из одного корня. Радость и свет, которые в быту должны переплавляться в терпимость, доброжелательность и порыв к помощи ближнему на уровне инстинкта.

* * *

«Страх смерти – от суеты, не от счастья. Именно когда суетишься и вдруг вспомнишь о смерти, она кажется невыносимым абсурдом, ужасом. Но когда в душе тишина и счастье – и о смерти думаешь и ее воспринимаешь иначе. Ибо она сама на уровне высокого, “важного”, и ужасает в ней несоответствие ее только мелочному, ничтожному. В счастье, подлинном счастье – всегда прикосновение вечности к душе, и потому оно открыто смерти: подобное познается подобным. В суете же нет вечности, и потому она ужасается смерти. “Во блаженном успении” это значит: в смерти, воспринимаемой счастливым человеком».

«Теперь и умирать не страшно» – говорилось многажды и совершенно по разным поводам, но притом всегда в связи с осуществленным долгом, мечтой, по сути дела, всегда с переживанием счастья, того, что что-то сбылось.

* * *

«Иннокентий Анненский (“Что счастье?”) “В благах, которых мы не ценим // За неприглядность их одежд?” …Старое кладбище, озеро, старые дома: уходящая Америка, шарм которой я всегда так остро чувствую. Ужин с группой православных студентов и с обычными разговорами».

Вот-вот, ровно то, на что нельзя жалеть времени, что нельзя числить его бессмысленной тратой, – благотворные впечатления любого рода, «жатва», но я бы добавила: еще и неизбежные новые всходы. Собственно говоря, это все эстетические переживания, природа, общение и иногда самые странные мелкие происшествия и неожиданные эмоции. Ни от чего в жизни нельзя отрекаться, нет ничего мелкого, всякие шоры вредны.

* * *

«Смерть не имеет ко мне отношения, а если вдруг получает его, то это возмутительно, и в этом возмущении затемняется вся жизнь. Но вот постепенно – уже не извне, а изнутри – приходит это знание. И тут возможны два пути. Один – все время заглушать это знание, “цепляться за жизнь” (“еще могу лезным”), жить так – мужественно. Как если бы смерть продолжала не иметь ко мне отношения. И другой, по-моему, единственно верный, христианский: знание о смерти сделать, вернее, все время претворять в знание о жизни, а знание о жизни – в знание о смерти. Этому двуединому знанию мешают заботы, сосредоточенность жизни на жизни…

Поэтому аскезу старости, это собирание жизни нестареющей, нужно начинать рано. И мне все кажется, что мой срок настал… Прибавлю еще: потому, что молодость не знает о смерти, не знает она и