Сокровенный храм - Морис Метерлинк Страница 12

можем надеяться на нечто похожее на условное и временное предписание; это предписание не является последним словом нравственности, но необходимо тем не менее начать с того, чтоб быть столь же справедливым как к себе, так и к своим ближним, друзьям, соседям и слугам. В тот момент, когда мы совершенно справедливы к ним и совесть наша покойна, мы замечаем вдруг, что очень несправедливы ко всем остальным. Что же касается до средства быть на практике справедливее к последним, то оно еще неизвестно нам, если не прибегать к великому героическому самоотвержению, которое не может быть единодушным, а потому произведет мало впечатления и пойдет, вероятно, против самых глубоких законов природы, отвергающей самоотречение во всех видах, кроме материнской любви.

Это практическое правосудие составляет секрет человеческого рода; ему ведомы таким образом несколько тайн, которые и разоблачаются одна за другой в моменты истории, поистине опасные; решения вопросов, предлагаемых по поводу сильных затруднений почти всегда неожиданны и отличаются странной простотой. Возможно, что близок час, когда откроется новая тайна. Будем надеяться на это, но не преувеличивая наших надежд, так как мы не должны упускать из виду, что человечество далеко не вышло еще из периода «поколений, обреченных в жертву». История не знала других, и возможно, что все поколения до самого конца будут считать себя обреченными. Тем не менее, нельзя отрицать, что жертвы, как бы несправедливы и беспомощны они ни были, становятся все менее бесчеловечными и неизбежными по мере того, как они приносятся во имя все лучше и лучше познаваемых законов и, кажется, все более приближаются к тем, которые может допустить возвышенный разум, не будучи в то же время безжалостным.

XXXII

Но приходится сознаться, что «идеи» человеческого рода отличаются торжественной и внушительной медлительностью. Понадобились века для того, чтоб первобытные люди перестали избегать подобных себе или нападать друг на друга, встречаясь при входе в пещеру, и поняли, что им выгодно сблизиться и защищаться сообща от сильных внешних врагов. Кроме того, «идеи» всего человеческого рода часто очень отличаются от идей мудрейшего из людей, они кажутся независимыми и непосредственными, опираются часто на данные, которых и следа не находишь в развитии людей той эпохи, когда они зарождаются; один из важнейших и беспокойнейших вопросов, интересных для моралиста или социолога, – узнать, могут ли усилия людей ускорить хоть часом, или изменить хоть на волос решения великой безыменной массы, которая преследует шаг за шагом свою непостижимую цель…

XXXIII

Давно, так давно, что это – одна из первых истин науки в тот момент, когда она появилась из недр земли, ледников или гротов, и перестала называться геологией или палеонтологией, чтобы стать историей человечества, – итак, очень давно переживало человечество кризис, имеющий некоторую аналогию с тем, к которому оно теперь подвигается или с которым в наше время борется; разница лишь в том, что кризис этот казался более трагическим и неразрешимым. Можно утверждать даже, что род человеческий не переживал до тех пор более критического и решительного момента, периода, когда бы он был ближе к разрушению; и если мы живем и теперь, то обязаны этим, по-видимому, неожиданной уловке, спасшей всю расу в то мгновение, когда бич, вскормленный собственным разумом человека и всем, что было лучшего и непобедимейшего в его инстинкте, справедливого и несправедливого, готов уже был уничтожить героическое равновесие между желанием и возможностью жить.

Я разумею насилия, похищения и убийства, которые возникли естественно между первыми человеческими обществами. Они были, вероятно, ужасны, и должны были серьезно угрожать существованию рода человеческого, ибо мнение есть ужасная и, так сказать, эпидемическая форма, принимаемая прежде всего жаждою правосудия.

Очевидно, что предоставленная самой себе и усиливаясь на каждом шагу месть, за которой следует отмщение за месть, не преминула бы поглотить если не все человечество, то, по крайней мере, все, что было энергичного и гордого среди первых людей. У всех почти варваров так же, как и у большинства диких племен, которые можно наблюдать доныне, мы видим, как в известный момент – это обыкновенно тот момент, когда оружие племени делается чересчур губительно – мщение внезапно останавливается, благодаря странному обычаю, именуемому «ценою крови» или «мировой сделкой за человекоубийство», которая позволяет виновнику избежать преследований друзей или родственников жертвы, уплатив им вознаграждение, произвольное сначала, но вскоре точно установляемое.

Если рассмотреть хорошенько, то нет в героической и непосредственной истории народов в колыбели ничего страннее и неожиданнее несколько меркантильной и чересчур терпеливой изобретательности относительно этого почти всеобщего обычая.

Нужно ли приписать его предусмотрительности начальников? Но обычай этот встречается даже там, где, если можно так выразиться, нет никакой власти. Создали ли его старцы, мыслители, мудрецы этих первобытных обществ? Это также маловероятно. Здесь присутствует мысль одновременно более высокая и более низкая, чем это возможно для единичного гения, пророка варварского периода. Мудрец, пророк, гений, особенно неотшлифованный гений, скорее склонен преувеличивать великодушные и героические наклонности племени и эпохи, к которой он принадлежит. Это боязливое и почти скрытое колебание перед естественною и священной местью, этот довольно-таки гнусный торг дружбою, верностью и любовью должны бы ему показаться отвратительными. И, с другой стороны, вероятно ли, чтобы этот гений мог подняться достаточно высоко, чтоб разглядеть за немедленными, благороднейшими и бесспорнейшими обязанностями человека те высшие интересы племени и расы, ту таинственную силу жизни, которую даже мудрейшие из нынешних мудрецов не замечают обыкновенно и осиливают лишь после тяжелой и серьезной победы над своим одиноким разумом и сердцем?

Нет, не человеческая мысль нашла этот исход. То была бессознательность массы, принужденной защищаться против слишком личных, чисто человеческих мыслей, которые не могли примениться к неизбежным жизненным требованиям на земле. Род человеческий чрезвычайно послушен и вынослив. Он несет так долго и так далеко, как только может, бремя, возлагаемое на него разумом, стремлением к лучшему, воображением, страстями, пороками, добродетелями и чувствами, свойственными человеку; но в тот момент, когда бремя становится действительно подавляющим и роковым, он освобождается от него равнодушно. Ему нет дела до средств; он хватается за ближайшее и простейшее, будучи уверен, как кажется, что его идея самая справедливая и лучшая. А у него одна лишь идея: жить, и она-то перевешивает, в сущности, все геройские стремления и удивительные мечты, заключавшиеся, быть может, в покинутом бремени.

Сознаемся, что в истории человеческого разума не всегда возвышаются над другими справедливейшие и величайшие мысли. Мысли человека имеют некоторое сходство с фонтанами, которые бьют высоко потому только, что были в заключении, и вырываются через очень узенькое отверстие.