Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Пьер Весперини Страница 11

Если, как я предположил, европейская культура начинается с христианизации, значит, у ее истоков также лежал спор о том, что следует делать в мире, который предстоит христианизировать, со всеми произведениями античной культуры, запятнанными многобожием (подобно тому, как сегодня произведения европейской культуры считаются запятнанными патриархатом, расизмом и колониализмом)? Многие церковные деятели выступали тогда за культуру отмены. А другие, как, например, святой Иероним, не могли вырвать из своего сердца Цицерона, и Бог порицал их в видениях{146}. Василий Великий требовал просеять языческие произведения через сито новой морали{147}. Если бы его мнение возобладало, то от литературного наследия Античности не осталось бы почти ничего – разве что несколько безобидных банальностей. На самом деле даже частичное спасение античной литературы тогда оказалось под угрозой. И им мы обязаны светской власти. Почти два столетия (между 560 и 760 годами) латинские тексты не переписывались, однако Карл Великий решил сделать своей опорой духовенство, обученное именно на латинской книжности{148}. Поэтому необходимо было возродить классическую латынь. Тогда и возникло столь необычное начинание по спасению латинских текстов, которое, как оказалось, сыграло решающую роль в истории Европы.

Несколько столетий спустя имел место еще один поворотный период: эпоха Возрождения. И вновь разгорелась битва за книги. Молодые гуманисты восстали против университетских авторитетов. Они больше не хотели слышать о схоластике и стремились вернуться к истокам. Античность, Библия, патристика – что угодно, кроме схоластики и ее жаргона, который они считали варварским. Однако это отнюдь не означает, что спорное наследие было стерто. Схоластическая культура пережила приход гуманизма, так же как античная культура пережила приход христианства. И даже в Новое время она принесла немало прекрасных плодов, включая Декарта, Спинозу и Канта.

Затем, в XVII веке, разгорелся «Спор о древних и новых»{149}. А в начале XIX века развернулась борьба между классиками и романтиками, в которой опять столкнулись два поколения: буржуазные отцы предпочитали трагедии с тогами, а их лохматые сыновья опьянялись страстями и кинжалами, повторяя тексты, которые шокировали классицистов{150}. В этом была суть произошедшей в 1830 году битвы за «Эрнани». Теофиль Готье, один из самых восторженных поклонников Виктора Гюго, стал легендой, дерзнув прийти в «Комеди Франсез» на премьеру этой пьесы в атласном жилете вишневого цвета. Но он, как позже Вальтер Беньямин, хотел «чесать историю [литературы] против шерсти» и воскресил в своих «Гротесках» (1844) всех авторов, которых Буало приговорил к забвению, от Вийона до Теофиля де Вио, Сирано де Бержерака и Сент-Амана{151}.

Таким образом, сегодняшний кризис, связанный с культурой отмены, кажется мне всего лишь очередным этапом переоценки ценностей. Он не сводится к противостоянию западной культуры и некогда колонизированных народов. В долгосрочной перспективе его также можно рассматривать как заключительный эпизод дебатов о каноне, характерных для европейской культуры.

Капитализм не гуманизм

Чего стоит ждать на этот раз? Как мы уже видели, на протяжении многих веков, от поздней Античности до романтизма, трансформация канона никогда не сопровождалась уничтожением той культуры, против которой выдвигались обвинения. Всякий раз эта культура либо шла своим путем, как схоластика в эпоху Возрождения, либо присоединялась к новой культуре, как языческая культура в эпоху Каролингов. В 1878 году, когда отмечалось столетие со дня смерти Вольтера, самую трогательную речь произнес Гюго, ставший после 1830 года лидером последователей романтизма. Но Вольтер со временем сильно изменился. Преемник Корнеля и Расина, великий трагик, почитаемый классицистами, стал защитником Каласа и шевалье де ла Барра{152}.

Ключевой вопрос нынешних дебатов – перерастут ли обвинения, выдвинутые против западного канона, в диалектический (и, следовательно, плодотворный) конфликт, по итогам которого старый канон получит новую жизнь, или же этот канон просто исчезнет. Такое вполне возможно. В США и Европе уже закрываются кафедры классической филологии. Преподавание истории и литературы неуклонно утрачивает свою значимость.

Однако этот кризис гуманистической культуры никак не связан с культурой отмены.

Преподавание истории, литературы и искусства, то есть культуры-наследия, находится под угрозой со времен промышленной революции. Знания, подобающие церковной элите и аристократии, не следовало распространять среди простого народа. Это было как минимум бессмысленно. А то и опасно. (Зачем читать «Принцессу Клевскую», если тебе суждено стоять за стойкой{153}?) Например, античные восстания рабов могли подать плохой пример пролетариям{154}. «Культурой сыт не будешь», – сказал один министр финансов{155}. А Барак Обама говорил работникам завода General Electric в Висконсине, что для молодежи профессиональное обучение может быть полезнее, чем диплом по истории искусства{156}. Ему вторит министр комплексных экологических преобразований (он, похоже, своеобразно понимает свою работу, судя по его недавнему заявлению о том, что «в мире полно хипстеров-экологов с экстремистскими взглядами, [которые] хуже самой климатической катастрофы»{157}): «Какой смысл изучать историю Пунических войн в век цифровых технологий?»{158}

Мы знаем, какую важную роль в жизни отдельного человека играет знание и понимание прошлого. То же самое справедливо и для общества. Для любого общества, будь то локальное сообщество, нация или население Земли, грамотное управление прошлым не менее важно, чем забота об окружающей среде. Это может быть не очевидно, но и то и другое представляет собой жизненно важный ресурс. И его неправильное использование, независимо от намерений – хороших или дурных, идеалистических или демагогических, – может привести к катастрофе.

Но капиталистический проект, власть которого над нашими обществами выражена заметнее, чем когда-либо (как подтвердил крах надежд, связанных с избранием Байдена), насмехается над грамотным управлением окружающей средой так же, как и над грамотным управлением прошлым. Если на то пошло, он насмехается над любым грамотным управлением. Его цель – общество, где каждый участвует в создании богатства на благо все более узкого меньшинства. Чтобы эта система функционировала как можно эффективнее, работники должны ощущать себя лишь винтиками в большой машине. Чтобы они могли восстановить силы после напряженного трудового дня, в их распоряжении есть всевозможные очень качественно сделанные развлечения, предоставленные системой: социальные сети, телевидение, сериалы, видеоигры, шопинг, музыкальная и спортивная индустрии и т. д. Эти развлечения отупляют их и зачастую поглощают значительную часть скудного заработка{159}. Системе нужны не активные граждане, а пассивные потребители. Не души, стремящиеся к свободе, а покорные тела.

Ей требуются пешки – всего лишь пешки в их игре, как поет в своей песне Боб Дилан, – то есть взаимозаменяемые элементы, ценность которых обусловлена их количеством, а не какими-то особыми качествами, которые должны выполнять простые и предсказуемые действия: производить и потреблять. Неудивительно, что капитализм так тепло принял культуру отмены. Кто может быть более податливым, чем люди, лишенные памяти? Чтобы хорошо работать, пешка должна не думать, а исполнять.

Сегодняшний капитализм питается человеческим временем как гигантская машина, находящаяся в постоянном движении. Он существует в мире вечного настоящего и способен видеть лишь краткосрочную перспективу{160}. Отсюда его полная неспособность проецировать себя на будущее: защищаться от пандемий, многократно предсказанных учеными, быстро и решительно их искоренять, реформироваться, чтобы сохранить жизнь на Земле. «История? Мы все умрем». Так, со свойственным ему простодушием, сформулировал капиталистическое видение истории один из типичнейших представителей этой системы – Джордж Буш–младший{161}. Кто мог представить всего несколько лет назад, что президент социалистической республики посетит кафе «Круассан» в столетие со дня убийства Жана Жореса – и даже не произнесет речь в такой памятный день? Не найдет в себе ни наблюдений, которыми можно поделиться, ни размышлений, которые можно предложить, ни урока, который можно преподать?{162} Можно ли было предположить, что мэру социалистического Парижа нечего будет выставить на праздновании стопятидесятилетия Коммуны, кроме фигурок из папье-маше?{163}

Для капиталистического мироустройства культура – в лучшем случае громоздкий багаж, а в худшем – помеха прогрессу. А все потому, что