журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г. - Вячеслав Крапивин Страница 4

Безоблачное небо при полнолунии было темно-зеленым, а Луна казалась маленькой, как мячик, но удивительно яркой.

Я не только любовался Луной. Я еще и... что? Играл? Нет, дело было серьезнее, чем игра. Этакое тихое колдовство с замиранием в душе. И с опасением, что поступаю я, кажется, не совсем честно. Ведь я втягивал Луну в странные события, не спросив ее согласия. Но очень уж хотелось... Короче говоря, я переселял Луну к себе домой.

Вот как это происходило.

Я с минуту пристально смотрел на белый, сияющий в высоте шарик, потом быстро переводил взгляд в темный угол. Четкий (только уже не белый, а зеленый) отпечаток ночного светила оставался у меня в глазах и повисал на фоне бугристой потрескавшейся штукатурки. Это была все та же Луна. Только висела она не в далеком небе, а здесь, в двух шагах от меня, и потому казалась величиной не с мячик, а с рыбью чешуйку.

Я не удивлялся такому превращению. Мне давно было известно, что вещи большие, но далекие, кажутся маленькими, хотя, конечно, я не слыхал таких выражений, как „оптический эффект" и „угловое зрение". Мало того, я в свои три-четыре года (а возможно и позже) был уверен, что предмет, который удаляется от меня, делается меньше не только в моих глазах, но и на самом деле. А если приближается, то по правде растет. Например, кобыла Зорька, которая привозила в соседний магазин (хлебный распределитель, как тогда говорили) фанерный фургончик с буханками, была сперва размером с котенка — когда показывалась в конце квартала. А потом росла, росла. Это вырастание было, безусловно, результатом движения — по направлению ко мне. И на движение требовалось время.

А если далекий предмет перенести к себе вплотную мгновенно?! Я догадывался, чувствовал, верил, что тогда он не успеет вырасти! Самолет, летящий под облаками, окажется размером с галку — таким, каким видится с земли. И его можно будет подержать в ладонях (что я и проделал потом в одной из своих сказок). Кобыла Зорька — живая, но крошечная — будет катать свою повозку по столу (хотя, конечно, жаль, что буханки уменьшатся тоже).

А белую красавицу башню-колокольню, которая виднелась над забором, я мог бы поставить на подоконник и выстроить вокруг нее город из кусочков кирпича, костяшек домино и кубиков...

Думаю, что это было детское, инстинктивное нащупывание каких-то космических закономерностей, вроде теории относительности. Возможно, между детскими фантазиями и парадоксами многомерных пространств существует что-то общее.

Но, к сожалению, я не знал способа мгновенно перемещать предметы в пространстве (и не знаю до сих пор). Но мысленно-то я это делать мог! Про мое воображение взрослые говорили:

— Оно у этого ребенка совершенно необузданное!

Порою сам я не мог отличить, где выдумка, а где правда. Впрочем, наверно, любой, кто помнит свое детство, может сказать про себя то же самое.

И я строил на подоконнике город с колокольней и перенесенными из дальних кварталов домиками. Распрягал на столе и кормил хлебными крошками ласковую губастую Зорьку. Выпускал из ладоней жужжащие, с тонкими крыльями и колесами-лапками самолетики.

Таким же образом я добыл себе замечательную игрушку — маленький, но настоящий мотоцикл.

Этот мотоцикл кто-то ненадолго оставил у нас на дворе, у калитки, и я взглядом перенес его на подоконник. И здесь он сделался размером с электрический утюг.

Я взял этот мотоцикл — черный, лаковый, с блестящими никелированными выхлопными трубами, тугими рубчатыми шинами (каждая величиной с калач-сушку, которые мама иногда получала по каким-то дополнительным талонам). Был мотоцикл тяжелый, от него пахло эмалевой краской и резиной.

Я долго и радостно играл с ним на теплых от солнца половицах, а потом поставил на этажерку — рядом с ватным дедом Морозом и темно-зеленым керамическим пограничником. Никто из взрослых мотоцикл не замечал, но я-то видел его всегда. Все лето и осень. Только перед Новым годом мотоцикл исчез. Вместе с дедом Морозом. Я подозревал, что сказочный дед укатил на мотоцикле в свой заснеженный лес готовить новогодний праздник...

Но я отвлекся. Я ведь начал рассказывать о крошечной Луне, перенесенной с зимнего неба в комнату.

Я понимал, что вижу световой отпечаток, но в то же время всей душой верил — это настоящая Луна. Та же самая, что в небе. Не такая же, а именно та самая.

Пока лунная чешуйка в глазах не потускнела, я „поселял" ее в каком-нибудь укромном уголке: в-щели на штукатурке, в углу с паутиной или за картиной, изображавшей двух охотничьих собак.

Устроив на жительство одну Луну-малютку, я добывал с неба другую, третью, четвертую... И в конце концов оказалось, что много маленьких Лун живет в тайных закутках* нашей комнаты.

Да, их было не меньше двух десятков, и в то же время — я отчетливо осознавал это — они были одной Луной. Той самой, что светила в небе. Здесь, видимо, опять просыпалась в детском сознании догадка о диалектичности мира. О том, что один предмет может существовать в разных пространствах и во множестве всяких вариантов...

Поселившись в комнате, эти Луны-чешуйки старались потом не попадаться мне на глаза, хитро прятались. Но я знал: стоит всем заснуть, как они выбираются на потолок и устраивают иллюминацию.

А днем они иногда шебуршали в щелях, за картиной и среди занавесок, будто всякие сверчки-тараканы. Перешептывались. И не только между собой, но и с другими жильцами укромных уголков. С усатым черным жуком, живущим за печкой (я его слегка боялся). С бумажным голубем, улетевшим на верхний выступ дымохода и прижившимся там. С заскочившими на карниз солнечными бликами. С рыжим пятном на штукатурке — оно было похоже на котенка, вылизывающего лапу. А чаще всего — с разноцветной буквой Э.

Об этой букве особая речь.

К трем годам я уже знал весь алфавит, и буква Э нравилась мне больше других. Своим характером нравилась. Была она почти что Е, но наоборот. И эта наоборотистость в ней ощущалась постоянно: в том, как она высовывает язык и поддразнивает всех: „Э-э-э...“ Меня роднило с буквой Э то, что я также дразнил иногда старших брата и сестру и соседа Лешку Шалимова — племянника дяди Ричи.

Та буква, которая жила у нас в доме, родилась на свет из стекла и солнечного луча.

На этажерке (рядом с пограничником) стояла прозрачная коробочка без крышки. Этакая безделушка.