Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин" Страница 94

13—14 Черновик (2369, л. 51 об.) дает:

Того же мненья был и попИ сам дьячок его Антроп.

Завершив строфой VI гл. 3 черный гроссбух, известный как тетрадь 2369, начатый (гл. 1) в мае 1823 г., Пушкин переходит к другой похожей тетради (2370), которая открывается строфой XXIX гл. 3 (22 мая 1824 г, Одесса) и где целый ряд предшествующих страниц, вероятно, был уничтожен. Согласно Томашевскому (Акад. 1937, с. 309), черновики двадцати двух строф гл. 3 (VII–XXVIII) утрачены, за исключением одного четверостишия строфы IX, бегло записанного в тетради 2369 (л. 50, на котором расположена и начатая с фальстарта строфа Va), и всей строфы XXV (подражание Парни), запечатленной в тетради 2370 (л. 12) после отрывка, включающего письмо Татьяны (со строфы XXIX по строфу XXXV). Временной пробел (май 1824 г.) был отмечен ссорой Пушкина с генерал-губернатором, и можно предположить, что наш поэт уничтожил черновики писем или другие материалы, записанные между VII и XXVIII строфами, черновики которых в результате этого тоже погибли.

VII

Татьяна слушала с досадойТакие сплетни; но тайкомС неизъяснимою отрадой4 Невольно думала о том;И в сердце дума заронилась;Пора пришла, она влюбилась.Так в землю падшее зерно8 Весны огнем оживлено.Давно ее воображенье,Сгорая негой и тоской,Алкало пищи роковой;12 Давно сердечное томленьеТеснило ей младую грудь;Душа ждала… кого-нибудь,

10 Сгорая негой и тоской… — Оба существительных относятся к таинственно-завораживающему романтическому лексикону, столь часто используемому в ЕО и столь труднопереводимому на английский язык. Значение слова «нега» варьируется от «умиротворенности» (фр. mollesse), то есть спокойного наслаждения, состояния «сладостности», через различные оттенки задумчивой влюбленности, douce paresse[446], и нежной чувственности до откровенной сладострастности (фр. volupté). Переводчик должен быть очень осторожен, чтобы не переборщить там, где Пушкин балансирует на грани, заставляя свою барышню томиться всеми французскими страстями, как воображаемыми, так и реальными,

«Тоска» — обобщенный термин для определения чувства физической или метафизической неудовлетворенности, томления, тупой боли, саднящего отчаяния, грызущих душу мучений. (См. также коммент. к гл. 3, XIV, 9—10.)

10, 12 Три излюбленных слова Пушкина — «нега», «тоска», «томленье» — собраны здесь воедино.

14 Душа ждала… кого-нибудь… — Не особенно удачная строчка, ее предполагаемая циничная легкомысленность звучит плоско и банально. <…>

VIII

И дождалась… Открылись очи;Она сказала: это он!Увы! теперь и дни, и ночи,4 И жаркий одинокий сон,Всё полно им; всё деве милойБез умолку волшебной силойТвердит о нем. Докучны ей8 И звуки ласковых речей,И взор заботливой прислуги.В уныние погружена,Гостей не слушает она12 И проклинает их досуги,Их неожиданный приездИ продолжительный присест.

7 Твердит… — См. коммент. к гл. 2, XXX, 7.

IX

Теперь с каким она вниманьемЧитает сладостный роман,С каким живым очарованьем4 Пьет обольстительный обман!Счастливой силою мечтаньяОдушевленные созданья,Любовник Юлии Вольмар,8 Малек-Адель и де Линар,И Вертер, мученик мятежный,И бесподобный Грандисон,18Который нам наводит сон, —12 Все для мечтательницы нежнойВ единый образ облеклись,В одном Онегине слились.

3—4 и X, 5 Ср.: Мэри Хейз, «Воспоминания Эммы Кортни» (Mary Hays. «Memoirs of Emma Courtney», 1796), т. I, гл 7: «…ко мне в руки попала „Элоиза“ Руссо. — Ах! с каким восторгом… я упивалась этим опасным, завораживающим сочинением!»

4 …обман! — Пушкинское словечко «обман» содержит в себе представление о заблуждении, выдумке и — по созвучию — «туман» мистификации. См. также гл. 2, XXIX, 3.

7 Любовник Юлии Вольмар… — Неточность: фамилия Юлии была д'Этанж, а не Вольмар, когда она стала возлюбленной Сен-Пре (как ее подруга Клара д'Орб называет анонимного альтер-эго автора). Роман называется «Юлия, или Новая Элоиза», «письма двух любовников, живших в маленьком городке у подножия Альп, собраны и изданы Ж.-Ж. Руссо» (Amsterdam, 1761, 6 vols.).

Юлия — blonde cendrée[447](излюбленный цвет волос позднейших традиционных героинь, таких, например, как Клелия Конти в «Пармской обители» Стендаля, 1839), с нежными лазурно-голубыми глазами, каштановыми бровями, красивыми руками и восхитительным цветом лица, — дочь барона д'Этанжа, избивавшего ее (ч. I, письмо LXIII). Сен-Пре — частный учитель, «un petit bourgeois sans fortune»[448]. О его внешности нам мало что известно, за исключением того, что он близорук («la vue trop courte pour le service»[449] — ч. I, письмо XXXIV; прием, широко использовавшийся позднейшими авторами). Однажды ночью его ученица сознательно отдается ему, после чего заболевает оспой. Сен-Пре покидает Европу и проводит три или четыре года в абсолютно абстрактной Южной Америке. Его возвращение, супружеская жизнь Юлии и ее смерть занимают последнюю часть романа.

Юлия выходит замуж за господина де Вольмара (имя изобретательно образовано от «Вальдемара»), польского дворянина пятидесяти лет, воспитанного то ли по небрежности, то ли по осмотрительности своего создателя в вере греческой («dans le culte greque»), a не римско-католической, как большинство поляков; проведя часть жизни в ссылке в Сибири, он позднее обращается в вольнодумство. Остается только гадать, как воспринимала Татьяна Ларина восхитительные примечания Руссо, касающиеся религиозных преследований, и эпитеты «смешной культ» («culte ridicule») и «глупое иго» («joug imbécile») по отношению к православной церкви, к которой сама принадлежала. (В 1760-х гг. появился исковерканный и сокращенный русский «перевод», однако Татьяна читала произведение на французском языке, в чем многие комментаторы, вероятно, не отдают себе отчета).

Оспу, которой позднее, из соображений сюжетопостроения или эмоционального накала, суждено было заразиться множеству привлекательных персонажей (разве можно забыть мадам де Мертей, лишившуюся глаза, в «Опасных связях» Шодерло де Лакло или страшные затруднения, в которые попадает Диккенс, изуродовав к концу своего «Холодного дома» облик Эстер Саммерсон!), подхватывает Сен-Пре от больной Юлии, целуя ей на прощание руку, прежде чем отправиться в «voyage autour du monde»[450]. Он возвращается обезображенный оспинами («щербатый» — ч. IV, письмо VIII); лицо Юлии автор щадит, предоставляя ему лишь изредка покрываться преходящей «rougeur»[451]. Сен-Пре гадает, узнают ли они друг друга, и когда это происходит, он с жадностью набрасывается на творог и простоквашу в доме Юлии де Вольмар и погружается в руссоистскую атмосферу, приправленную яйцами, молочными продуктами, овощами, форелью и щедро разбавленным вином.

С художественной точки зрения роман является полной белибердой, однако он содержит ряд отступлений, представляющих исторический интерес, а также отражает изысканную, болезненно впечатлительную и в то же время наивную личность автора.

Замечательна сцена бури на Женевском озере (ч. IV, письмо XVII), разыгравшейся во время «прогулки по воде» («promenade sur l'eau») на хрупком суденышке («un frêle bateau»[452]), которым правят пять человек (Сен-Пре, дворецкий и три местных гребца); Юлия, невзирая на сильнейший приступ морской болезни, проявляет редкостную готовность быть полезной, она «animoit [наше мужество] par ses caresses compatissantes… nous essuyoit indistinctement à tous le visage, et mélant dans un vase [!] du vin avec de l'eau de peur d'ivresse [!], elle en offroit alternativement aux plus épuisés»[453] (все перечисленные действия предполагают активное передвижение на «frêle bateau» с неизбежными спотыканиями о мешающие весла).

Любопытно пристальное внимание к явлению опьянения, пронизывающее весь роман: после того как Сен-Пре однажды напивается и пользуется в присутствии Юлии недопустимыми выражениями (ч. I, письмо LII), та заставляет его «умеренно пить вино и разбавлять его прозрачной ключевой водой», Сен-Пре, однако, снова поддается искушению в Париже, где он, сам того не ведая, оказывается в публичном доме, куда его завлекают приятели (о чем он подробно сообщает Юлии в письме). Там он по ошибке принимает белое вино за воду и, когда приходит в себя, с изумлением обнаруживает, что находится «в уединенной комнате, в объятиях одной из девиц» (ч. II, письмо XXVI). Далее Юлия спасает своего маленького сына Марселина от гибели в опасном озере и тихо умирает вследствие пережитого потрясения в одном из наименее достоверных эпизодов романа. Кончина ее поистине сократовская — с пространными речами в присутствии собравшихся гостей и обильными возлияниями, так что ее последние часы неизбежно должны были сопровождаться алкогольным опьянением.