Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин Страница 120

Эту книгу мне когда-то

В коридоре Госиздата

Подарил один поэт;

Книга порвана, измята,

И в живых поэта нет.

Говорили, что в обличье

У поэта нечто птичье

И египетское есть;

Было нищее величье

И задёрганная честь.

‹…›

Там в стихах пейзажей мало,

Только бестолочь вокзала

И театра кутерьма,

Только люди как попало,

Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала,

Наплела судьба сама.

Судьба, располагающая человеком по своему усмотрению, ткущая человеческие трагедии, – постоянная героиня стихов Тарковского. «Первые свидания» заканчиваются строками: «Когда судьба по следу шла за нами, / Как сумасшедший с бритвою в руке». Неравный противник этой большой, мировой судьбы – судьба индивидуальная: «Судьба моя сгорела между строк, / Пока душа меняла оболочку». Тарковский проживёт долгую жизнь и будет писать стихи до последних лет; новая известность придёт к ним, когда они прозвучат в фильмах его сына – Андрея Тарковского.

Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне и вправду везло.

Только этого мало.

Листьев не обожгло,

Веток не обломало…

День промыт, как стекло,

Только этого мало.

Александр Городницкий.

1989 год[403]

Отдельная и большая часть поэтических шестидесятых – бардовская песня. Мы уже назвали Окуджаву, Высоцкого и Галича, поговорили о стихах Новеллы Матвеевой. Песни других бардов также стали оттепельными гимнами – например, «Атланты» и «Над Канадой» Александра Городницкого (р. 1933), песни Михаила Анчарова («учителя» Высоцкого; 1923–1990), Юрия Визбора (1934–1984) и Юлия Кима (р. 1936); нужно назвать и Евгения Клячкина (1934–1994) – не только автора собственных песен, но и исполнителя, например, стихотворений Бродского. И всё-таки триада Окуджава – Галич – Высоцкий остаётся в читательском сознании главной: может быть, именно эти авторы стали и главными выразителями свободы 1960-х, и точными диагностами её границ.

Булат Окуджава (1924–1997) родился в семье революционеров, его родители были репрессированы в 1930–40-е. В 1942-м он ушёл на войну, на фронте начал писать стихи. Вторая половина 1940-х – первые литературные знакомства (от Антокольского и Межирова до Пастернака), первые занятия музыкой, первые песни: «Неистов и упрям, / гори, огонь, гори. / На смену декабрям / приходят январи». Но настоящий литературно-музыкальный дебют Окуджавы придётся на оттепельные конец 1950-х – начало 1960-х: в это время он начинает активно выступать с песнями и поэтическими публикациями, работает в отделе поэзии «Литературной газеты». Основной тон песен и стихов Окуджавы этого времени – светлый. Память о войне, никогда его не оставлявшая, никуда не уходит: «Победа нас не обошла, / да крепко обожгла». Но иногда даже военные образы Окуджава превращает в символы нового:

Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,

когда дворники маячат у ворот.

Ты увидишь, ты увидишь, как весёлый барабанщик

в руки палочки кленовые берёт.

Будет полдень, суматохою пропахший,

звон трамваев и людской водоворот,

но прислушайся – услышишь, как весёлый барабанщик

С барабаном вдоль по улице идет.

Булат Окуджава.

1964 год[404]

«Весёлый барабанщик», прозвучавший в фильме 1961 года «Друг мой, Колька!», – городская песня. Городских песен у Окуджавы много, в том числе самые известные: «Полночный троллейбус», «Песенка об Арбате». Уже в 1980-е тон сменится, но Арбат останется: «Я выселен с Арбата и прошлого лишён, / и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон. / Я выдворен, затерян среди чужих судеб, / и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб». В конце 1950-х до этого ещё далеко; на волне оттепельных надежд Окуджава, после реабилитации родителей вступивший в партию (откуда его в 1972-м, после публикаций за границей, исключат), пишет «Сентиментальный марш» – это вещь универсальной силы, доносящая, может быть, в самом чистом виде неореволюционную романтику оттепельного поколения и сумевшая убедить и московскую интеллигенцию, и Владимира Набокова, который перевёл стихотворение на английский. Именно с ним Окуджава выступает в фильме «Застава Ильича»:

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,

когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведёт.

Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,

а для меня – твои тревоги и добрый мир твоих забот.

Но если целый век пройдёт и ты надеяться устанешь,

надежда, если надо мною смерть распахнёт свои крыла,

ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,

чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.

Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,

какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,

я всё равно паду на той, на той единственной гражданской,

и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

Уже в позднесоветские годы высказывались предположения, что герой стихотворения представляет себя не красноармейцем, а белогвардейцем (возможно, так подумал и Набоков, любивший находить у симпатичных ему советских авторов скрытую антисоветскость). Едва ли в конце 1950-х у Окуджавы могло быть подобное прямое намерение – но, разумеется, сила этого текста в том числе в его амбивалентности. Ну а постоттепельная романтическая ностальгия могла уводить ещё дальше – в том числе ко времени Пушкина и Грибоедова, к блестящему началу XIX века – как в «Батальном полотне» (1973), песне как бы на полях исторической прозы Окуджавы: «Следом – дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты. / Все они красавцы, все они таланты, все они поэты». Для слушателей песни Окуджавы были и возможностью прикоснуться к «эпохе благородства», и, собственно, «патентом на благородство». Ну а конец 1960-х Окуджава встретил «Прощанием с новогодней ёлкой», которое было на самом деле прощанием с временем надежд:

В миг расставания, в час платежа

В день увяданья недели

Чем это стала ты нехороша?

Что они все, одурели?!

И утончённые, как соловьи,

Гордые, как гренадеры,

Что же надёжные руки свои

Прячут твои кавалеры?

Нет бы собраться им – время унять,

нет бы им всем – расстараться…

Но начинают колеса стучать:

как тяжело расставаться!

Но начинается вновь суета.

Время по-своему судит.

И в суете тебя сняли с креста,

и воскресенья не будет.

Александр Галич.

1957–1958 год[405]

Творческая биография Александра Галича (1918–1977) – одна из самых удивительных в XX веке. До середины 1960-х он был официальным, обласканным, практически номенклатурным