Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин Страница 110

Маргинальное положение в официальной литературе могло иметь разные причины. Были поэты, которые в сталинскую эпоху пытались создавать искусство не «предписанное», а «допущенное». Они не переходили границ дозволенного, но ориентировались на интеллигентного читателя и участвовали в казённых проектах и кампаниях лишь по мере необходимости. В позднесоветскую эпоху такой путь стал для многих нормой, но в сталинскую требовал изрядных способностей к эквилибристике. Так работала группа ленинградских поэтов, основателем которой был Александр Гитович (1909–1966), а самым ярким представителем – Вадим Шефнер (1915–2002). Эти поэты читали не только акмеистов, но и Ходасевича и придавали большое значение культуре поэтической формы. В некоторых их стихах действительно ощущается дыхание иной эпохи – хотя это происходит нечасто:

И, на меня уставив изумруды

Бездумных глаз, недвижных, как всегда,

Лягушки, словно маленькие Будды,

На брёвнышках сидели у пруда.

Шефнер, 1938

К тому же типу авторов принадлежал Дмитрий Кедрин (1907–1945), не лишённый обаяния, но (за одним-двумя исключениями) неглубокий лирик и автор стихов на «интеллигентные» темы (строительство собора Василия Блаженного, Саади, Грибоедов). Тематическое богатство, ум и дистанцирование по отношению к официозу привлекает в стихах Сергея Маркова (1906–1979). Но лучшие из них, содержащие необычные для советской поэзии нотки («Смерть Анны»), относятся к раннему периоду.

Другой полюс – «наивные» поэты, просто не способные осознать и исполнять никакие спущенные сверху правила. Такова была пользовавшаяся репутацией «юродивой» Ксения Некрасова (1912–1958), поэт непосредственных чувств и острых визуальных образов – между прочим, единственный русский поэт своего поколения, писавший исключительно верлибром. Её стихи – в том числе знаменитое «Из детства» (1944) – кажутся пришедшими в сталинский СССР из каких-то других краёв и времён:

Один ноги свесил с телеги

и взбалтывал воздух, как сливки,

а глаза другого глазели

в тележьи щели,

а колёса на оси,

как петушьи очи, вертелись.

Ну, а я посреди телеги,

как в деревянной сказке сидела.

Но у Некрасовой нет ни тени противостояния окружающему: мир для неё (жившей очень трудно, в нищете) в самом деле превращается в непрерывную странную сказку, правила которой она принимает.

Ксения Некрасова[384]

Одним из более или менее надежных убежищ для «проблемных» авторов и в то же время значимым и активно поощряемым государством проектов всё советское время была поэзия для детей. Зачинателями её были Корней Чуковский (1882–1969) и Самуил Маршак (1887–1964), которые ввели в поэзию элементы игры, приблизили её язык, стилистику, ритмы к психологии ребенка. Следующим и важнейшим этапом стало детское творчество Хармса и Введенского. В конце 1920-х – начале 1930-х годов такая «безыдейная» детская поэзия подвергалась ожесточенным атакам как со стороны идеологически ангажированной критики, так и со стороны представителей тогдашней педагогической науки, выступавших против сказочно-фантастического элемента в детской литературе. Чуковский в итоге на годы ушёл из детской поэзии; Маршак, Хармс и Введенский продолжали работать. Но в стихах советских детских поэтов следующего поколения, из которых наиболее известны Агния Барто (1901–1981) и Сергей Михалков (1913–2009), игровое начало ослабевает, усиливаются нравоописательные и дидактические элементы. Таким образом, и детская поэзия была включена в жанровую систему социалистического реализма.

Великая Отечественная война многое изменила в государственной политике в области культуры. Ещё в довоенные годы стал востребован русский национально-государственный патриотизм, раньше считавшийся чуть ли не главным врагом. С началом войны в систему ценностей оказалось включено даже православие – хотя и со своеобразным оттенком.

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

Эти строки из стихотворения Симонова «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…» (1941) (включавшегося во все хрестоматии) очень характерны. Характерно и то, что эти строки, отражавшие государственную политику, написаны в форме задушевного обращения к другу «Алёше» (Суркову), а не в форме речи перед воображаемыми толпами.

Новый модус приобретает и «народность». Создание и вхождение в канон «Василия Тёркина» было бы до войны совершенно невозможным. Герой Твардовского – солдат из крестьян (не из рабочих!), храбрый, бойкий, сообразительный, но скромный, плоть от плоти народной, служащий государству и верный этой службе, но никогда не поминающий идеологические фетиши; его жизнь на войне описывается со множеством понятных умолчаний – но без лжи и фальши. Это тот компромисс между подлинной жизнью большинства и её идеологизированным изображением, который был возможен только в военные годы.

С другой стороны, только в связи с войной (сперва Гражданской, затем, в ещё большей степени, Великой Отечественной) в советской литературе было возможно говорить об изнанке человеческого существования: о смерти, боли, страдании, разлуке. Не случайно Сурков остался в народной памяти трогательной песней «Землянка», написанной в 1941 году. Исаковский в год окончания войны написал «Враги сожгли родную хату…» – великую в своей простоте и подлинности песню про солдата, который выжил на фронте, но потерял семью. Наконец, Твардовский в том же году пишет стихотворение «Я убит подо Ржевом», в котором субъект речи – убитый солдат, и его смерть переживается не только в контексте войны, но и на экзистенциальном уровне:

Я – где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я – где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я – где крик петушиный

На заре по росе;

Я – где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядёт, –

Там, куда на поминки

Даже мать не придёт.

Эта острота переживания смерти, осознание её неизбежности и связанное с этим освобождение сознания были таковы, что под конец войны стала возможна (при некоторых обстоятельствах) даже эмпатия по отношению к убитому врагу – например, в «Итальянце» (1943) Светлова, тоже хрестоматийном:

Никогда ты здесь не жил и не был!..

Но разбросано в снежных полях

Итальянское синее небо,

Застеклённое в мёртвых глазах…

Новое поколение, дебютировавшее накануне войны, стало своего рода «антитезой» поколению Твардовского (и Тарковского). Эти юноши и девушки были изначально «людьми чисто советской выделки», при этом они были горожанами. Они с удовольствием читали Блока и Гумилёва, некоторые и Мандельштама, но им были чужды интеллектуалы-аутсайдеры, так же как и основательные выходцы из крестьян, ориентированные на старые, понятные и проверенные культурные ценности. Самой известной в поколении