Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943 - Вера Павловна Фролова Страница 96

Вот это, последнее, и положило конец моим колебаниям. Пошли. Пропуска у меня не было (Шмидт заявил, что никому «аусвайсы» сегодня не даст), но понадеялась, что авось пронесет.

Мы уже подходили к развилке дороги, ведущей на Петерсхоф, когда со стороны усадьбы Кристоффера показались четверо в одинаковых куртках и беретах.

– Ой, Верушка, смотри – никак англики? – оживилась Вера и принялась поправлять свои кудряшки.

– Не англики, а французы, – авторитетно заявила я, так как сразу узнала среди тех, четверых, наших с Симой знакомцев – Пьера и Люсьена. Какое-то нехорошее предчувствие заставило меня ускорить шаг. Но не тут-то было! Вера решительно воспротивилась: «Не спеши так! Чего ты? Пойдем потише, вот увидишь – сейчас они нас догонят».

И точно. Вскоре сзади послышались сдержанные голоса, и по обе стороны от нас возникло вдруг по две элегантные мужские фигуры.

– День добрый, – по-немецки приветствовали нас французы – Куда, девушки, путь держите?

– Добрый день. Так… Гуляем…

Мой взгляд ненароком встретился со взглядом Люсьена. Был этот взгляд холоден и бесстрастен – словно льдинки застыли в синих глазах. Неужели все-таки нашелся кто-то, что сумел перевести ему мое «ласковое» пожелание? Мое предчувствие меня не обмануло.

– Ай-яй-яй, – сказал с надменной укоризненностью белокурый красавчик и осуждающе покачал головой. – Такая хорошая девушка и такие нехорошие слова говорит. Разве можно так?

– Простите, я вас не понимаю, – сделала я недоуменное лицо и с досадой почувствовала, что краснею. – О чем вы говорите? Мы с вами впервые встречаемся – какие у вас могут быть ко мне претензии?

Но Люсьена не так-то легко было провести.

– Но-но! – погрозил он мне пальцем. – Не надо еще и лгать! Разве вас зовут не Вера и вы не из Маргаретенхофа, от Шмидта?

– Меня зовут Настя, и родом я из России, – ответила я гордо. – Никакого Маргаретенхофа и Шмидта не знаю и знать не хочу!

– Ах, Люсьен, ты, верно, ошибся, – примирительно сказал Пьер. – Простите, девушка, как вы сказали, вас зовут?

– Настасья. Настя! – твердо ответила я. – Вот она, – я показала на Веру, – она действительно Вера. А я – Настя! А в чем, собственно, дело?

Бедняга Люсьен совсем смешался:

– Но разве… Нет, это неправда! Мы же с вами уже встречались. Помните, на поле, возле леса… Вы тогда…

– Какой еще лес?! Что за ерунда! – перебила я его. – Говорят вам: я впервые вас вижу!.. А впрочем, нам уже время возвращаться. Извините. Всего вам доброго.

Круто развернувшись, я решительно потянула ничего не понимающую и слабо упирающуюся Веру за рукав, и мы гордо поплыли по дороге в обратную сторону. А те четверо, судя по доносившимся до нас голосам, еще стояли в раздумье и что-то оживленно обсуждали.

Как же мне досталось от Веры! Какими только эпитетами она меня не наградила! Было тут и «дура дремучая», и «воображала несчастная», и «чертов полудурок». Пришлось рассказать ей о нашей встрече с французами в тот февральский день и о моей глупой выходке.

Вера посмеялась, но досада ее не уменьшилась.

– Это надо же, так прошляпить! – возмущалась она. – Один-единственный раз встретили таких ребят и сами же все испортили! Все равно этот твой Люсьен дознается – вот увидишь! А так… Глядишь, познакомились бы с ними поближе. Ты видела, Верушка, как на меня тот черненький смотрел? Ну, тот, что с прутиком в руке…

У переезда пришлось нам с Верой остановиться и, скрываясь за широким стволом дуба, выжидать, когда французы проследуют обратно в свой лагерь. Злилась и досадовала Вера еще и оттого, что она опаздывала и ей предстояла взбучка от хозяйки.

Наконец они появились – все четверо, и с ними какие-то три девицы. Мне показалось, что это полячки от Кристоффера – Генька, Стефа и Марьяна. Люсьен шел впереди и вел под руки сразу двух девиц. Едва они скрылись, мы тотчас выскочили из своего укрытия и помчались на всех парусах в Литтчено. Ничего не попишешь: разъяренная Вера потребовала, чтобы я проводила ее до самого гастхауза. Всю дорогу по-прежнему бурно ругала меня. А что, может, я и впрямь совсем «дремучая»?

Пришла домой, и следом за мной появился «новенький» с какого-то дальнего хутора. Зовут Иваном. Мне он сразу не понравился – одновременно вкрадчивый, льстивый и развязный. Знакомясь, подавал всем потную ладонь лодочкой, заглядывая в глаза, повторял со значением: «Ваня..», «Ваня…».

Выглядит этот «восточник» весьма франтовато – на нем коричневый немецкий костюм в светлую полоску, поверх пиджака выпущен ворот белой рубашки – апаш. Темные волосы разделены прямым пробором, блестят, словно намазаны маслом. А взгляд – бегающий, и улыбка неприятная – лошадиная. Сразу принялся хвастать, как ему тут хорошо живется – хызяин (он так говорит), а особенно хызяйка и дочка в нем души не чают: мол, надарили всякого тряпья («этот костюмчик – тоже»), кушать подают – что хочет.

Вот враль. Можно подумать, что не он к «хызяевам» приставлен рабом, а «хызяева» – к нему.

Рассказывая все это, Ваня небрежно развалился на диване. Потом, достав из кармана губную гармошку, принялся пиликать на ней и напевать что-то блатное:

       Сидели мы на крыше,

А может быть, и выше,

А может быть, на самой на трубе…

Мне стало невмоготу слушать, и я ушла в кухню, окрестив в душе этого трепача – «Ваня СМЫК» («Сидели мы на крыше»). Но вскоре он бесцеремонно заявился туда и, усевшись верхом на стул, развязно поинтересовался – кому это я пишу такие большие письма?

Нахамить ему мне помешало лишь то обстоятельство, что Ваня вдруг вымолвил:

– У меня целый чумадан книг… Хотите, дам почитать?

Какие именно книги – он не сказал (может, опять соврал?), но обещал принести кое-что в следующее воскресенье.

16 марта

В часы страшного душевного одиночества, в минуты беспросветной тоски, когда теряешь веру в жизнь и гаснет надежда на возвращение в прошлое светлое счастье, – ты, мой дневник, – единственный верный друг, перед которым можно, не таясь, выплакаться, излить хотя бы частицу горечи из сердца. Сколько же нам еще плакать? И как долго терпеть эти гнусные издевательства, бесконечные плевки в душу?

Утром опять произошла безобразная драка с Адольфом-вторым, хотя, если по совести, какая же это драка? Просто он избил нас – маму, меня, Мишу – чуть ли не на виду у всей деревни. Больше всех досталось Мише, собственно, с него-то все и началось, вернее, с кобылы. Лизка тащила от станции воз с удобрениями (мы грузили