Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник Страница 9

Жертва инцеста чувствует всю чудовищность совершенного против нее преступления. Когда она решает обратиться в полицию, ее поступок часто раскалывает семью. Из-за невозможности представить доказательства конфликт приводит к противоречию в показаниях. Подобная ситуация возникает и в случае с памятью о Холокосте, когда те, кто его отрицает, встречаются с потомками выживших. Сложно вести дискуссию со сторонником теории заговора, который иронизирует, переиначивает содержание документов или кипит от возмущения: «Со мной такого не случалось!» Для него преступник становится жертвой несправедливого обвинения, ведь «не было никакого Освенцима».

Как разговаривать о таких вещах в привычных выражениях? На одной вечеринке мой друг Гонзаго Сен-Бри попросил меня рассказать об аресте, о побеге, о жизни в детских домах, где со мной иногда плохо обращались. Приятный вечер, вкусная еда, женщины в красивых нарядах, мужчины стараются быть занимательными собеседниками, и тут вдруг Гонзаго просит меня вписать в эту обстановку историю моего жалкого детства. «Если я начну рассказывать, – подумал я, – то испорчу им настроение, разрушу все очарование вечера, или, что хуже, они потешатся над моим несчастьем». Начало публичного разговора вызвало волнение в общественном мнении: так произошло с романом «Последний из праведников», когда ему присудили Гонкуровскую премию в 1959 году, с процессом Эйхмана 1961 года, получившим широкое освещение, выходом таких надрывных фильмов, как «Черный четверг» (1974). При этом диссонанс сохранялся.

От публичных признаний тон разговоров на кухне не менялся, и все равно от слов людей со стороны, тем, кто пережил травму, становилось легче.

Предельная четкость

К четко сформулированным идеям лучше относиться с недоверием из-за их ограниченности. Ханна Арендт любила человека, повлиявшего на ее мировоззрение, но он выбрал путь, по которому она не могла за ним последовать. Ханна продолжала любить Хайдеггера и признавала его влияние, даже когда он выступал в поддержку уничтожения евреев. Дело тут не в идейных расхождениях: траектория жизни человека, оставившего воспоминания о счастье и любви, уходит в сторону. Она никогда не любила нациста. Ее очаровал ум человека, ставшего нацистом. Она была под впечатлением, под влиянием преподавателя, который на коленях признавался ей в любви. Ханна не смогла стереть из памяти воспоминания об их совместном счастье, когда в 1933 году узнала, что ее любимый выступил за уничтожение евреев.

Мы все формируемся под влиянием нашего жизненного опыта.

Ханна пережила роман с человеком, которого она должна была потом возненавидеть, и присутствовала затем на судебном процессе по делу Эйхмана в Иерусалиме. Перед ней находился человек, совершивший чудовищные вещи, причем совершил их человек, не чудовище. Четкость радикальной мысли предельна до чрезмерности, заставляет видеть то, что живет в мыслях и отождествляет человека с совершенными им злодеяниями. Ханна видела перед собой маленького царька. Она понимала, что, занимаясь в 1944 году в Венгрии «окончательным решением еврейского вопроса», принятым на Ванзейской конференции[11], Адольф Эйхман провел отличную административную подготовку: выполнил всю бумажную работу по планированию облав, написал запросы о предоставлении поездов, в которых за несколько месяцев в газовые камеры вывезут 450 тысяч евреев. Этот страшный преступник был скромным чиновником. Он реализовывал свои мечты, когда оформлял документы, подшивал их в папки и росчерком пера отправлял на смерть десятки тысяч людей в день: «По ощущениям, я убил 5 миллионов евреев. Я испытываю немалое удовлетворение и удовольствие». Приятно, наверно, быть послушным исполнителем, и удовольствия ради уничтожать миллионы людей. Для Эйхмана смерть не значила ничего. Причем как чужая смерть, так и собственная. Быть или не быть, убивать или умирать – все равно. В мае 1962 года он с улыбкой поднялся на эшафот. Эйхман выпил предложенный бокал вина и не взял мешок, который надевали на голову приговоренным к повешению, и спокойно прошел к виселице. Продолжить существование или прекратить его, какая разница?

Вы удивитесь, но я считаю: преступления, совершенные с холодным расчетом и не вызывающие чувства вины, – нередкий феномен, и многие способны на подобные поступки. Я не имею в виду ангедонию, неспособность получать удовольствие. Адольф Эйхман был очень счастлив, когда по его приказу в Освенцим отправлялись переполненные евреями вагоны. Такое удовольствие чувствуешь, когда хорошо выполняешь свою работу, заполняешь документы, разбираешь их по папочкам, очищаешь общество от грязного пятна, которое оставляют евреи.

Вот так все просто: чудовищность на самом деле – банальщина.

Таким образом я понимаю «банальность зла» Ханны Арендт.

Как и у всех нас, мое формирование проходило под влиянием событий моей жизни. В 1966 году я присутствовал на операциях по проведению лоботомии и, признаюсь, во власти представлений испытывал интерес. Ученые утверждают, что удаление фрагмента мозга позволяет излечить обсессивные неврозы, так давайте посмотрим! Мне вспоминается один инженер: он жить не мог без вытирания днями и ночами ручки двери, – он считал, что удаляет микробов. Его мышцы только и занимались протиранием, он глаз не спускал с поверхности, которую тер, – невыносимые страдания. Расстройство мучило его и его семью, поэтому когда врач заговорил о лоботомии, у отчаявшихся появилась надежда.

В располагающей обстановке больного сажают в хирургическое кресло. Фиксируют голову, сбривают брови, обеззараживают кожу на лбу, и все держатся в высшей степени доброжелательно. Общий наркоз не нужен, потому что в мозге нет отдела, отвечающего за восприятие боли, вырезать его можно безбоязненно. Хирург берет длинную иглу с округлым кончиком, делает прокол в выемке, которая находится в глазной впадине у переносицы и вводит иглу, не задевая глаза. Игла касается внутренней поверхности черепа, тонкой костной пластины пористой структуры, ее легко проткнуть, и доходит до предфронтальной доли. Чтобы разорвать нейроны, иглу вводят в мозговую оболочку и впрыскивают дистиллированную воду. И я видел своими глазами, как пациент вздохнул, расслабился и пробормотал: «Чувствую себя хорошо… Чувствую себя хорошо». Его отвели в палату, он шел и улыбался. Через три недели он снова начал тереть ручку двери, но как личности его больше не существовало. Он не реагировал на окружающие раздражители, продолжал тереть, вздрагивал, когда к нему прикасались, и молча смотрел, если к нему обращались. Так я своими глазами увидел банальность зла.

Никто не возмутился. Ни у кого не возникло оснований для сомнений, потому что в медицинской среде лоботомию превозносили до небес.