Владислав Метревели - МоделBiblos. Модельный бизнес по-русски Страница 9

Я потянулся к вполне реальному зеленому полотенцу с изображенными на нем оленями и леопардами, наброшенному на спинку близстоящего стула. Аляповатость полотенца меня не смущала. Напротив, я любил смешение красок, буйство цвета и иногда самые неудобоваримые сочетания. Обернувшись этим травянистым лугом, на котором паслись пока еще ничего не подозревающие олени, я прошествовал в ванную комнату. У меня десятиметровая ванная комната, в которой, по выражению моих бывших однокурсников, можно кататься на велосипеде.

После смерти отца, нелепой, по пьяному делу (я, кстати, пью чрезвычайно редко и не люблю алкоголь – все мои друзья об этом знают и дико потешаются по этому поводу), мама какое-то время оставалась одна, пока не встретила где-то на отдыхе мужчину, промышлявшего цеховым бизнесом и сходившего с ума от азиатской наружности. А мама имела ярко выраженную ориентальную внешность.

Она была буряткой. Очень красивой и высокой, что нехарактерно для азиатских женщин. Мне было тогда около четырнадцати лет. Мать говорила потом, что я в штыки принял этого человека. У меня в памяти отложилось совсем другое. А четырнадцать лет – это возраст, когда в принципе уже отдаешь отчет своим даже непроизвольным порывам и чувствам. Мне казалось, что мне понравился этот веселый шумный грузин и я ни словом, ни делом не выразил своего возмущения или осуждения. Мама же восприняла все наоборот и всю жизнь потом попрекала меня, что я смотрел волком на ее «последний шанс» и тем самым заставил ее достаточно прохладно относиться к нему. Все могло бы быть по-другому, сойдись, мол, она с ним сразу, как только познакомились. Но неопределенность тянулась какое-то время, а затем мы все же переехали в Москву, в его шикарную квартиру на улице Горького с четырьмя комнатами и такой вот гигантской ванной. Через пару лет Гурам свалил в Америку. Мать поехала было за ним, в Вене ее не пропустили. С тех пор мы не виделись. Она живет сейчас в маленьком австрийском городке на границе с Германией или Венгрией. Живет своей жизнью, не помышляя вернуться. А я вот остался один в этом жилище. Гурам пытался как-то продать эту квартиру, но, видно, совесть взыграла, и пока я остаюсь здесь, правда, на птичьих правах.

В зеркале отражается мое смуглое лицо, совсем не похожее на профиль птички-невелички. Скорее на хищную чайку. Образ миролюбивой чайки, подхватывающей в воздухе хлеб, брошенный руками сердобольных отдыхающих на набережной Ялты, давно вытеснен из моего сознания образом сильной, сварливой хищной птицы, каменным топором ныряющей за рыбой в темно-синюю глубину, пожирающей яйца в разоренном гнездовье более слабой породы, не брезгующей тухлятиной на берегу. Нет, извините: я не сравниваю свои методы, характер и образ жизни с этой птицей. Просто что-то общее во внешнем облике имеется.

Да, хотел подчеркнуть еще присущую мне и не изжитую способность поражаться новым необычным фактам. Ведь вы не знали, что чайка – хищник, хотя ее и изображают иногда символом чистоты и свободы. Ах, знали? Значит, читали журнал «Наука и жизнь» внимательнее меня в детстве.

А еще в моем детстве были два пухлых, переплетенных за два года каждый тома журнала «Вокруг света» с еще дореволюционной рекламой. Разглядывая их часами, я не мог представить, что когда-нибудь всерьез займусь этой темой. Но так вышло, что, когда в обновленной России появилась нужда в специалистах рекламного дела, пока спохватились и сориентировались самые сметливые и наглые, я уже был тут как тут! Для начала, проштудировав изданных на русском языке Котлера и Огилви (купленных у барыг за немалые деньги, кстати), я подрядился читать лекции по введению в рекламное дело параллельно в нескольких институтах повышения квалификации. Кажется, это были ИПК работников транспорта и легкой промышленности. Кроме того, устроился преподавать на курсах для желающих стать предпринимателем – энергии и деятельных сил было во мне хоть отбавляй. Там судьба столкнула меня с довольно интересными людьми. В дальнейшем они все, преподававшие рядом со мной другие предметы, так же, как и я, познавая большую часть неведомых доселе дисциплин в ходе дискуссий со слушателями этих же курсов, достигли определенных высот в политике и экономике новой России. Будь я менее независим в суждениях и более выборочен в контактах, думаю, многие из них могли сослужить мне и помочь пробиться, но, увы, я не сохранил практически ничего и никого с того времени. Как раз на этот период пришелся отъезд мамы, и я некоторое время, тянувшееся, как оказывается теперь, несколько лет, жил, как в своих снах: муторно и непонятно, но остро чувствуя окружающую меня действительность, просто не реагируя на нее.

Зато потом совершенно случайно я познакомился с одним из первых иностранцев, кто стал наезжать в Москву в поиске моделей для одного миланского агентства. Я оказался единственным знающим английский язык в небольшом магазинчике, где осоловелый итальянец пытался объяснить, что хочет купить икру. Они, иностранцы, вообще помешаны на икре. Считают, что она очень полезна и у них страшно дорога, хотя в своих последующих поездках я убедился, что это не совсем так. Ошалевший оттого, что в России есть люди, способные изъясняться на понятном ему языке, Паоло угостил меня обедом (аттракцион неслыханной щедрости) и в разговоре приоткрыл завесу тайны над миром, именуемым МОДА. Он сетовал на то, что это неблагодарный, заносчивый, похотливый круг людей, попасть в который можно, хотя и с трудом, но выбиться наверх практически нереально. О! ОНИ оберега-а-а-а-ют свой мир, не давая сунуться туда непрошеным гостям, а вновь входящих проверяют на вкус и запах, ощупывая сначала цепкими глазами, а потом не прочь и ручками потрогать. Теми самыми, которые так умело держат карандаш, зарисовывая идеи новых нарядов, пришедшие в порочный мозг между понюшкой кокаина и воспаленным сном. Итальянец сучил ножками, сидя на высоком барном стуле, и прихлебывал кофе, элегантно отставив мизинчик. У меня у самого такая же дурацкая привычка, вызывающая подчас насмешки окружающих, но крайне тяжело поддающаяся искоренению.

– Мне говорил один умный человек, – продолжал развенчивать порочный мир моды Паоло, – ты никогда не достигнешь больших высот в нашем деле… потому что ты не гей.

– А ты не гей? – сорвалось у меня с языка непроизвольно: уж больно манерным казался мне мой новый знакомый, слишком уж артистично он вел свое повествование, закатывая глаза и отчаянно жестикулируя.

Может быть, Паоло не понял моего вопроса. Все же мой английский был несовершенен и это был первый иностранец, с которым я общался натурально, в обычной жизни. Я слово-то это – «гей» – впервые произнес в том разговоре.