Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943 - Вера Павловна Фролова Страница 87

Тут Шмидта осенила «счастливая» мысль, и, взмахнув еще раз насосом, он завопил: «Зофорт нах арбайтзамт! Лось, лось! Гей зофорт!»

– Нет! Я сначала в деревню к вахману пойду, а потом уже на арбайтзамт. Найду на тебя, сволочного гада, управу! – заявил, поднимаясь на ноги и отряхиваясь от грязи, Василий и твердо зашагал к нашему дому. Шмидт тоже скрылся за дверью, как мы поняли – поспешил предупредить вахмана по телефону. Через несколько минут он снова выскочил на крыльцо, крикнул мне:

– Беги быстро к себе и скажи Базилю (этому лербасу, керлу!), что вахмана на месте пока нет, его заменяет Бангер. Вот может к нему идти, если хочет… А лучше пусть забирает сразу все свои вещи и отправляется прямо на биржу! Я больше не хочу ни видеть, ни слышать его здесь! Гей, шнеллер! Зофорт!

Делать нечего. Проклиная в душе и пана, и свое языковое преимущество, столь жалкое и презренное в этот миг, я не спеша направилась к дому.

– Пошел он к черту или еще дальше! – раздраженно буркнул Василий, когда я передала ему хозяйское распоряжение. – Я сказал, что пойду к вахману, – и пойду! Он, проклятая скотина, думает, что ему все дозволено! Ни-че-го, укоротят и ему лапы!

Мы с Симой продолжали грузить навоз, а в ожидании, когда вернется Миша с пустой подводой, пилили под навесом дрова. Трижды подходил к нам Шмидт, встревоженный, хмурый, и каждый раз заводил разговор о Василии: дескать, сам же, сам же, лербас этакий, напросился на скандал! Не курил бы в запретном месте – ничего бы не произошло.

Мы обе молчали. Мне он опротивел до глубины души, я не могла без отвращения смотреть на его сверкающую лысину и жирный, в складках, как у борова, затылок.

В обед Василий домой не явился. Настроение у всех было тревожное, подавленное. После обеда Шмидт начал «подмазываться» к нам – без обычных криков помогал ставить телегу, заговаривал. Мы по-прежнему демонстративно отмалчивались. Наконец он надумал. Появившись в очередной раз и загадочно пошелестев в кармане бумагой, извлек наружу крохотный пакетик. «Комм-маль хиерхер[54], – сказал мне, самодовольно ухмыляясь, и шутливо замахнулся кульком. – Кто получает в ухо, а кто – конфеты! Ну, комм, комм…»

И, видя, что я не трогаюсь с места, нахмурился злобно, отвернувшись, поманил Симу: «Коммст ду, Шима! Возьми это…»

И вдруг Сима, оскользаясь ногами на жидком навозе, неуклюже спустилась вниз и, не поднимая глаз, приняла из торжествующих панских рук измятый кулек. Приняла, как залог рабской покорности и холуйской преданности!

Тьфу! Мне было так противно и мерзко! Внезапно снова заныло под ложечкой. Появилось острое желание плюнуть в эту самодовольную рожу, а Симку – толкнуть грубо вниз, ударить с силой по рукам, чтобы стало ей больно, растоптать в вонючей жиже дурацкие конфеты. Я даже испугалась этой вспыхнувшей вдруг в сердце острой, слепой ненависти.

Но Симе и самой было несладко. Когда Шмидт отошел, она, виновато взглянув на меня, вдруг горько заплакала.

– Ты просто не можешь себе представить, как я его боюсь, – говорила она, не вытирая слез и торопливо бросая вилами на телегу навоз. – И не столько из-за себя боюсь, сколько из-за Нины. Если он нас выгонит и мы попадем в такое имение, как Брондау или Петерсхоф, Нинку там забьют, да и меня тоже… Тебе это не грозит – ты знаешь немецкий язык. Он хоть и ругается с тобой, а никогда никуда не отправит. А мы… мы обе беззащитны… Ты думаешь, мне очень нужны эти его конфеты? – Жалко дрожа губами, Сима боязливо оглянулась на панский дом и, швырнув вдруг кулек в хлюпающее коричневое месиво, с остервенением придавила его ногой. – Вот как они мне нужны! Вот как!

– Ну, зачем ты так? – уже остыв, спросила я ее с жалостью и с досадой. – Снесла бы лучше Нинке, что она видит здесь?

Мы тут же, на навозной куче, поклялись горячо с Симой – в случае, если нас спросят, как было дело, говорить только одну правду, при расследовании не кривить душой. Но мы напрасно переживали. Никакого расследования не было, да, как я теперь понимаю, и быть не могло.

Василий явился лишь под вечер. Шмидт увидел его издалека (наверное, глазел в окно), велел мне сходить за ним и позвать на работу. При виде Василия я испугалась – правый глаз заплыл, огромный синяк «красовался» под ним. Через левую щеку протянулся багровый рубец. По дороге он рассказал о своих злоключениях. Да, «красивые» дела творятся у них, в «просвещенной» Германии, такие «красивые», что ужас берет.

Из городской полиции (деревенского вахмана действительно на месте не оказалось) Василию посоветовали идти на «арбайтзамт». Пошел. Встретили его там «приветливо»: двинули пару раз по тому же уху, затем два субъекта – один с резиновой, другой с деревянной дубинками в руках – долго гонялись за ним по кабинетам и коридорам биржи (здания охраны труда!), по очереди награждая ударами. Наконец Василий нашел выход и выскочил наружу. Но и тут его не оставили в покое. «Честный блюститель порядка», обладатель деревянной дубинки, не только «проводил» Василия через весь двор, а еще гнался за ним и по улице, к немалому удивлению всех прохожих.

А мы-то, мы-то, наивные дураки, поверили однажды, что тоже можем претендовать здесь на какие-то человеческие права и что есть, найдется управа и на этих злобствующих выродков. Нет у нас никаких прав, и нет управы на наших мучителей. Никто никогда нам здесь не поможет: мы – рабы, рабы, рабы, бесправные, безродные, униженные…

– Ну что, сходил, удостоверился, на чьей стороне правда? – изрек с ехидной усмешкой Шмидт, вышедший из дома и остановившийся на всякий случай в отдалении. – Впредь будешь знать, как не выполнять хозяйские распоряжения! Мой вам совет: если не хотите худшего для себя – смиритесь. И ты, Базиль, и вы, все остальные…

Василий, однако, не сдался. Весь вечер он, сидя рядом со мной за кухонным столом, строчил очередное послание в редакцию газеты «Труд». Исписал два с половиной листа – рассказал о всех издевательствах, что творят над «восточниками» немецкие хозяева, заодно описал и о порядках на «арбайтзамте». Окончив, дал почитать мне. Изложение очень хлесткое и желчное. Каков-то придет ответ?

Сегодня снова удивила Линда. Подошла к нам, под дровяной навес, и, удостоверившись, что Шмидта поблизости нет, опять заговорила по-польски. Да не о каких-то там