Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов Страница 82

Израэлит» и других западных организаций. Вернувшись через несколько лет в Одессу, он тут играл редкую в интеллигенции роль ярого русофоба: таким способом его страстный темперамент реагировал на господствующую юдофобию. Это был воплощенный клич «Шфойх хамосхо!» (псалом: «Излей свой гнев на врагов Израиля!»). Он говорил о «кацапе» или «хохле» с таким же презрением, как русский юдофоб о «жиде» или поляк-шовинист о «москале». В каждом еврейском интеллигенте он подозревал ассимилятора или русификатора, особенно если тот ценил русскую литературу. При этом он забывал, что сам читал, говорил и писал по-русски. Он старался, чтобы его родившиеся в Швейцарии дети говорили по-французски и поменьше на «кацапском» языке.

Питая неприязнь к современной интеллигенции, Бен-Ами крайне идеализировал старую раввинско-хасидскую «интеллигенцию», как и вообще весь старый еврейский быт, который он поэтически изображал в своих рассказах, печатавшихся в «Восходе» («Ханука», «Баал-тефила» и др.). Ко мне Бен-Ами относился враждебно после моих статей о реформах и изливал эти чувства в частных письмах к редактору Ландау. В годы моей резигнации, особенно после статей о Моммзене и Ренане, он смягчился, но все еще оставлял меня «в сильном подозрении». Крайне самолюбивый, он не терпел никакой критики своих литературных произведений. Незадолго до моего приезда в Одессу он обиделся на меня за то, что в критическом обзоре я сказал по поводу одного его рассказа, что Бен-Ами знает только два типа: либо праведников, либо злодеев. Когда мы впервые познакомились после моего переселения, Бен-Ами рассказал мне, как его маленький сын, играя в кровати книжкою «Восхода», разорвал в ней именно тот лист, где был напечатан этот отзыв. Не было сомнения, что рассерженный отец сам дал малютке на растерзание неприятный лист журнала. Это, однако, не помешало ему принять меня очень радушно, когда я его посетил в первый раз (он жил на Базарной, почти рядом с нашим домом), чтобы узнать о судьбе нашего общего друга Шалом-Алейхема, семья которого после краха переехала из Киева в Одессу. Этот человек с злым языком имел от природы доброе сердце, но от постоянного раздражения эта доброта как-то скрывалась, и порою казалось, что к Бен-Ами применимы слова Некрасова: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Однако бранить всех Бен-Ами не устал, как передавали мне знавшие его в последние годы жизни. В первое время нашего знакомства в Одессе я с ним часто горячо спорил, но потом убедился, что совершенно бесцельно спорить с человеком, который признает только форму суперлатива в оценке явлений: либо «отвратительно», либо «восхитительно». Его безудержная экспансивность не мирилась с моей интенсивностью. По своим партийным взглядам он, конечно, был палестинофилом, а потом сионистом, но его темперамент не укладывался в рамки партийной дисциплины: он бранил и единомышленников, если их мнения не шли по линии суперлатива.

Хорошо памятна мне первая встреча с человеком, который скоро сделался патриархом нашего одесского кружка литераторов: с Соломоном Моисеевичем Абрамовичем, как мы его тогда называли, или Менделе, как его потом называли по литературному псевдониму. Шалом-Алейхем пустил для него в ход кличку «дедушка» («дер зейде»), в смысле патриарха новой «жаргонной» литературы, но по возрасту Абрамович нам годился бы только в отцы: в 1890 г. ему было 55–60 лет (первая цифра официальная, вторая ближе к действительной, ибо на старости он сложил со счета пяток лет). Он был еще бодр и полон творческих сил. В середине ноября я сделал первый визит Абрамовичу. Он жил тогда, как заведующий реформированной Талмуд-Торой, при самой школе, на том пролетарском конце Базарной улицы, который примыкал к Толкучему рынку, между тем как я жил на «аристократическом» приморском конце той же улицы. Эту первую встречу я уже описал в своих воспоминаниях о старом друге и не стану повторять подробности. Скажу только, что в тот осенний вечер был заложен фундамент неизменной нашей дружбы, продолжавшейся 27 лет, до самой смерти Абрамовича. Сближало нас вначале то, что мы оба были беспартийны и свободны от кружковых влияний, а также то, что из моих обзоров текущей литературы Абрамович мог убедиться, как высоко я ценю его творчество на обоих наших языках. Еще накануне нашей первой встречи он прочел мою оценку его великолепной эпопеи «Виншфингерл» (в «Библиотеке» Шалом-Алейхема), которую по смеси эпоса с лиризмом я сравнил с «Мертвыми душами» Гоголя, что ему, видимо, было приятно. Личная беседа с Абрамовичем доставляла большое удовольствие, хотя не скажу, чтобы это удовольствие легко доставалось: он не признавал беседы короче трех-четырех часов и вдобавок любил форму монолога. Для меня, систематика, была в высшей степени поучительна эта беседа с человеком, не связанным никакими системами, но импровизировавшим оригинальные мысли в процессе разговора. У Абрамовича всегда был свой подход к каждому вопросу; он заставлял собеседника, стремившегося вширь, идти в глубь проблемы. Часто его извилистый ход мысли утомлял, парадоксы сердили, но в результате вопрос все-таки углублялся и освещался с новой, непредвиденной стороны. Хотя Абрамович писал только на обоих еврейских языках, но говорил он тогда со всеми по-русски, единственном обиходном языке интеллигенции; говорил он свободно, с редкими грамматическими ошибками. На идиш он стал говорить чаще лишь в последние годы жизни, когда подросло говорившее на народном языке третье поколение интеллигенции, действительные внуки.

Вскоре наши частые беседы превратились в коллективные, кружковые. Мы стали сходиться втроем, с Бен-Ами, а затем с его другом, учителем-гебраистом и писателем И. X. Равницким{259}. Молчаливый, но наблюдательный и начитанный, Равницкий был хорошим слушателем, а когда изредка вставлял свое слово, оно было довольно метко. Он одновременно посещал и масонский кружок Ахад-Гаама, и Абрамович дразнил его, спрашивая: «Ну, Равницкий, что слышно там у ваших рыжих еврейчиков?» (намек на рыжие волосы Ахад-Гаама и Равницкого и вместе с тем на название их кружка «Бне-Моше», одно из названий легендарных «красных еврейчиков» за рекою Самбатионом). Позже к нашему кружку примкнуло еще несколько человек, из которых помню славного молодого врача Михельсона, скошенного через несколько лет злой чахоткой. Собирались мы обыкновенно по субботним вечерам то у Абрамовича, то у меня или у Бен-Ами.

Из случайных встреч в первое время пребывания в Одессе вспоминаю одну, которой я тогда не придавал значения. Является ко мне однажды бедно одетый молодой человек иешиботского типа и рекомендуется Бердичевским{260}. Он сослался на то, что я за два года перед тем переписывался с ним по делу собирания материалов для истории хасидизма. Я вспомнил эту переписку, связанную с приключениями: я тогда послал начинавшему писателю Миха-Иосифу Бердичевскому письмо по адресу